Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы

— Усыплять не усыплять, но что-то государство должно придумать. Очень уж много их развелось, — степенно молвил Аркадий Степанович, и уже другим тоном сказал: — Опять ты, Нинесса, котлеты пересолила!

Надя тесно придвинулась ко мне и чуть ли не в голос начала всхлипывать. Я ее толкнул — не реви, мол; она как будто успокоилась.

— Как хорошо, Аркаша, что у нас нет детей! — задумчиво сказала Нина Петровна.

Аркаша неопределенно хмыкнул и сказал: «А вот в этой котлете соли в самый раз».

— А ведь есть идиоты, которым и своих детей мало, — гнула свое Нина Петровна, — вот наша замечательная Агриппина например. И так ее Надька эта в одном платье ходит, а тут еще этого карманника белобрысого подобрала. — И она добавила пророческим голосом: — Эту Агриппину ждет нищая старость!

— А мальчишка, надо сказать, продувной, — вставил словечко Аркадий Степанович. — Тут я как-то заметил, как он на эту девчонку посмотрел, — ну, думаю!..

— А девчонка, думаешь, лучше? Она с этим белобрысым на что угодно готова. А вот будет ей лет семнадцать — увидишь, принесет мамаше в подоле подарочек!

— Да, девица с огоньком, — согласился Аркадий Степанович. — За тобой она, однако, как тень ходит. Вот и цветы принесла.

— Цветы-то цветы, — сухо возразила Нина Петровна, — но меня беспокоит, как это она окно ухитрилась открыть. Надо завтра же задвижку исправить на раме...

Тут Надя начала всхлипывать слишком уж громко, и я схватил ее за руку. Опрокинув какой-то чугунок, мы выбежали из чулана и через сени бросились в комнату.

Агриппины еще не было дома. На столе горела трехлинейная лампа. Пока мы пропадали в чулане, она раскоптилась, в воздухе плавали черные ниточки копоти. Я убавил фитиль, распахнул окно и высунулся в него. Надя распахнула другое и тоже высунулась. Нам было стыдно друг друга. Я смотрел вдаль, но мне в лицо, как черное сукно, упиралась спрессованная темнота. Городок уже засыпал.

— Надя, ты не плачь, — сказал я из своего окна. — Хочешь, я им все стекла повыбиваю камнями, когда они в доме своем рамы вставят?

Но она продолжала всхлипывать. Потом из своего окна, повернувшись ко мне и всхлипывая, сказала:

— Я-то, дура, думала, что Нина Петровна хорошая, добрая, а она из них двоих — главная сволочь!

В это время в саду послышались шаги.

— Мама чтоб ничего не знала! — шепнула Надя и, отойдя от окна, села за стол перед лампой, схватив свою какую-то книгу и раскрыв ее посредине.

Вошла Агриппина и молвила:

— Судом-агамора! Экая познь и тьма египетская, а вы, ребята, не спите! — Потом, взглянув на Надю, спросила: — Что ты зареванная такая, аки Магдалина скорбящая?

— Так... Книгу такую читала... Грустное место попалось... — нашлась Надя.

— Надо бы и мне потом прочесть, коли грустное. Не все же хиханьки да хаханьки, не зря на ликбез хожу. Что за книга-то?

Она взяла книгу и по складам прочла на обложке: «Приклю-че-ни-я ба-ро-на Мин-ха-у-зе-на».

— Надо запомнить! — сказала она. — Люблю грустное, божественное! Ну, а теперь брысь спать, полуношники!

Вскоре соседи переехали в свой собственный новый дом и огородились забором. Дом стоял новый, красивый. Был он обшит досками и покрашен в сиреневый цвет, а крыша была железная — зеленая. И на трубе был флюгер — зеленый петушок.

Последнее время я бродил по городку, не боясь, что меня поймают и отправят в дефективный детдом: я просто устал бояться. На душе у меня было грустно и мирно, как это бывает осенью. Я выходил в поля или рощу, что за Семеновской слободкой, и шел куда глаза глядят. Я глядел на желтеющие деревья, на выгоревшую, сухую траву, и мне вспоминалось что-то такое хорошее, чего никогда и не было. И жалел я только об одном: что через городок не проходит железная дорога. Я очень любил поезда и вокзалы и все, что связано с ними, и скучал по ним, по тому чувству ожидания, которое охватывает человека на железной дороге. Мне вспоминались узловые станции, где красными и зелеными заборами стоят вагоны, и тот особый запах ржавого железа, шлака и сорной травы, который неразлучен с запасными путями. Здесь ничего этого не было.

Однажды Надя сказала:

— Идем собирать кислицу, — так она называла щавель.

— Нет уже никакой твоей кислицы, — сказал я, — уже осень.

— А может, и есть, ты же не знаешь, — сказала она в ответ. Это была очень упрямая девчонка, и если ей что-нибудь приходило в голову, ее уже трудно было переубедить.

Мы через изгородь выбрались в поле, где торчали трухлявые пни и валялись ржавые кастрюли и битые чугуны. Здесь я уже не раз бродил; но вот мы взошли на пологий холм, и стала видна зеленая ложбина и песчаные проплешины на ней и узенькая речка. Эта речка впадала в ту, большую, где погиб Колька. От дальних торфяных пожаров все было в синей дымке. Небо тоже было синее, и дым казался просто нижним слоем неба, вплотную легшим на землю. Сквозь эту синеву проступали дальние холмы и лес.