Вадим Шефнер - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Лачуга должника. Небесный подкидыш. Имя для птицы

Куда приятнее вспоминать дни, когда нас посещала молочница Женя. То была опрятная белокурая женщина с певучим ингерманландским акцентом; жила она в Горелове и привозила оттуда не только молоко, а и картофель, — гореловский картофель славился. Горловину молочного бидона Женя повязывала марлей, и однажды Толя шепнул мне на ушко, что она это затем делает, чтобы лягушка из молока не выпрыгнула. В то, что молочницы-чухонки живых лягушек кладут в молоко, дабы оно не скисло в дороге, верили даже некоторые взрослые, а я тем более поверил. Теперь каждый раз, когда Женя отвязывала марлю, я с нетерпением ожидал, что вот-вот из бидона выглянет лягушачья мордочка. Но этого не случалось. «Наверно, лягуха на дне прячется», — думал я. Это нисколько не мешало мне пить молоко с жадностью, оно было очень вкусное.

...Я долго стоял у керосинки, а вода все не закипала. Но вот вошла в кухню бабушка, начала меня о чем-то расспрашивать, и чайник зашумел. Через несколько дней я сделал такое наблюдение: в присутствии одних людей вода закипает быстрее, в присутствии других — медленнее. Быстро — при матери, бабушке, Толе; неторопливо — при Елизавете Николаевне; очень долго не хочет закипать при дяде Косте и его жене. Этот физический парадокс я ощущал вполне точно, но в чем тут дело — не задумывался. Потом догадался: чем приятнее тебе общество человека, тем быстрее течет время в его присутствии.

Хотя в кухне места хватало, считалось, что питаться там не подобает, поэтому бабушка отнесла кипяток в комнату. Мать заварила «фруктово-ягодный чай П. Бабурина. Летом охлаждает, зимой согревает!» (так значилось на этикетке), в результате чего получилась жидкость мутно-ржавого цвета, но на вкус приятная. Мы пили ее из тонких японских чашек; художник изобразил на них бурное море, накренившийся сампан и гнущиеся под ветром береговые сосны. Я был очень доволен и чаем, и тем, что заедал его белой, мягкой французской булкой. И тем более я был удивлен и встревожен, когда вместо того, чтобы радоваться этому утру, мать вдруг начала плакать; плакала она очень редко. Бабушка тоже встревожилась и робко спросила мать, чем вызваны ее слезы. Та сказала, что ей «вспомнились наши чаепития на желтой веранде, — помнишь, когда мы жили на даче в Пампала?». Она стала напоминать бабушке, как тогда было хорошо, и вся семья была тогда вместе, и все были такими молодыми и счастливыми, и ей хоть воспоминание осталось об этом — «а что им будет вспомнить?» — она кивнула на меня и на мою сестру, которая еще лежала в постели. Бабушка Аня необычно строгим голосом возразила матери в том приблизительно смысле, что и в прошлом жизнь была не ахти какая безоблачная и что нечего, мол, заранее жалеть детей: у каждого поколения свои заботы и свои радости, и когда мы с сестрой доживем до солидного возраста, то и мы вспомним свое «чаепитие на желтой веранде» — то есть и у нас останутся о чем-то хорошие воспоминания. После этого мать успокоилась, она поняла, что бабушка тут вполне права.

В этот же день после полудня мать велела мне одеться для улицы, — сейчас мы отправимся на Петербургскую сторону. Затем добавила, что сестрице моей еще рано ходить по зоологическим садам и смотреть на этих несчастных зверей, Тане нужно идти на урок музыки, меня же и Толю она поведет именно в Зоосад. Я очень обрадовался; если бы существовал прибор для измерения чувств и восторг можно было бы выражать в каких-либо условных единицах, то на моем счастьемере стрелка пересекла бы всю шкалу и застыла бы у красной черты.

Отчасти для того, чтобы подольше побыть на свежем воздухе, а отчасти чтобы не тратиться на трамвай, в Зоосад мы пошли пешком. Плиты тротуара еще не просохли, в небе еще бродили тучки, но дождь кончился. По сравнению со вчерашним город не казался мне таким тревожным и шумным; я уже начал ощущать некий уличный уют, подмечать городские мелочи. На Тучковом мосту меня удивили два оранжевых пробковых шара, обернутых веревками и прикрепленных к решетчатому деревянному щиту. Под шарами висела табличка с трагической надписью: «КОНЕЦ АЛЕКСАНДРОВА»; ниже следовал текст, из которого явствовало, что так называется этот спасательный прибор, и пояснялось, как применять его для спасения тонущего.

Мы шагали над Малой Невой, и название это казалось мне несправедливым, обидным для реки: на самом-то деле она здесь мощная, широкая. Особенно подчеркивали ее широту баржи, стоявшие против Бироновского дворца и у Васильевского: я сознавал, что на деле-то они большущие — и в то же время они казались лодочками-плоскодонками. С той поры эта часть города очень изменилась, тогда там было много дерева: деревянный Тучков мост, деревянные перила у Ждановки, деревянные строения на Петровском острове, деревянные заборы на василеостровском берегу, а за ними — ближе к воде — штабеля дров. Обилие древесины не портило городского пейзажа, не делало его провинциальным, — наоборот, оно лишь подчеркивало и оттеняло монументальность каменных строений. Из всех петербургских художников это братство дерева и камня, пожалуй, наиболее точно поняла и отобразила Остроумова-Лебедева.