Михал Русинек - Непотерянный рай

— Знаю-знаю, сегодня вернулся домой и прочитал письмо. Эта синьорина подает надежды? Наверное, красавица? С уродливыми ведь не ездят за границу, не правда ли, синьор Андреа? Bella donna?

— Molto bella! — подтвердил Анджей и поймал себя на том, что повторил слова пьяного итальянца, который приставал к Эве на станции Санта-Лючия.

— Послезавтра я улетаю в Канн, там мы и встретимся. А синьор Якуб будет?

— Да-да, будет.

— Позвоните мне, гостиница «Карлтон».

— Спасибо, синьор!

— До свидания.

Настроение было бодрое, поймал старого пройдоху, установил с ним контакт, убедился, что он будет на фестивале, о чем не могла или не хотела говорить госпожа Альберти.

Анджей бодро зашагал в направлении небольшой площади около церкви Санта-Мария дель Джильо. В прошлый приезд ему не хватило времени рассмотреть барочный храм, построенный на развалинах стен IX века. Он хотел осмотреть не столько саму церковь, сколько эти древние стены.

По всему фронтону храма, по обе стороны от входных дверей были вырезаны в камне рельефные карты старинных итальянских городов: Царо, Кандиа, Рим, Падуя, Корфу и Спалето. Мало кто интересовался этими разрушенными временем плитами, но Анджей видел в таком редко встречаемом, светском украшении церкви явление необычное. Это были довольно точно выбитые средневековые карты — каменные гравюры с миниатюрными памятниками, оборонными стенами, башнями храмов…

Лучи утреннего солнца, косо падая на каменную резьбу, четко очерчивали Колизей в Риме, замок св. Ангела над Тибром, конусообразные горы Корфу. Анджей раскрыл этюдник и схватил карандаш.

Он приседал то перед одним, то перед другим каменным блоком и переносил на бумагу миниатюрные карты городов.

Он был рад, что заставил себя работать. Сделал несколько этюдов, потом перешел на расположенную неподалеку площадь Манина. Там, усевшись на ступенях памятника, он долго глядел на черноволосых, чумазых ребятишек, играющих на площади, на сгибающихся под ношей итальянок, появляющихся из темных переулков, словно из подземных гротов, на черно-белых монахинь, будто маленькое стадо пингвинов, осторожно ступающих по камням к мостику через канал. Около моста перед лотком с мандаринами, грушами и грудой белых полумесяцев, вырезанных из кокосового ореха, сидел толстый торговец.

Туристов в этот час не было, и вообще они сюда не слишком часто заглядывали. Размеренная жизнь площади увлекла Анджея. Насколько же интереснее всяких немок и американок с камерами в руках эти венецианские дети, играющие в мяч! И их матери, спешащие со своими покупками домой, готовить обед, видно, жилища где-то совсем рядом, за этими изящными дворцами, окружающими площадь.

Над Венецией раскинулось голубое небо. Белые облака цеплялись за башни соборов св. Стефана, св. Луки, за облезший аттик на верху ренессансных зданий.

Анджей жадно рисовал. Он делал это с какой-то необъяснимой поспешностью, как когда-то давно, в юности, тогда он считал, что все должно даваться легко. Становилось жарко. Он расстегнул рубашку и машинально посмотрел на часы.

Дети уже возились около него на ступеньках памятника, карабкались на отшлифованную голову и спину огромного льва, лежащего у ног героического президента Венецианской республики, и оттуда, сверху, вместе с Манином, заглядывали в этюдник.

Анджей наблюдал за этими любопытными мальчишками и переносил их растрепанные головки на бумагу.

Над ним звенели их голоса:

— Да! Да! Андреа! И я… И я хочу, и я хочу! — Перекрикивая друг друга, они тыкали пальцами то на себя, то на картон. Он улыбался, переворачивал страницу, делал новый набросок на фоне белого моста или дворца.

Дети бросили играть в мяч и плотным кольцом обступили его, он почувствовал себя в осаде, пришлось захлопнуть этюдник, и только теперь он осознанно посмотрел на часы. До условленной встречи на площади Сан-Марко оставалась одна минута.

Когда, запыхавшийся, он влетел на площадь, мавры на часовой башне били два часа. Отдышался, слава богу, пришел вовремя, не нарушил свое железное правило — быть пунктуальным. Для него опаздывающий человек — значит недобросовестный, не уважающий других. А чего стоит человек, который не уважает других? Ничего! У него нет стыда, он не достоин уважения, и лучше от такого подальше…

Обычно его определение людей, как правило, подтверждалось жизнью. Пунктуальный человек — человек чести, и Анджей стремился быть таким. Он вспомнил свой институт в Варшаве. И если взять за основу пунктуальность, там тоже можно было поделить людей на достойных уважения, как пани Зося, и на хлыщей, лгунов вроде интриганки Перкун. Она умеет показать свое трудолюбие только в канун праздников, когда развешивают лозунги и транспаранты в зале заседаний. Шум, который она создает вокруг своей особы, убеждал руководство в ее сознательности и жертвенном трудолюбии, которое мгновенно испарялось, как только Перкун приступала к исполнению своих прямых обязанностей. «Что у них там происходит, пока я здесь? Можно себе представить… — подумал Анджей об институте. — Эта Перкун на все способна».