Пётр Алешковский - Рыба и другие люди (сборник)

– Дрянь я, дурень, стоеросовая голова, запугал тебя совсем, а страха нет, сыне, нет – это минуточка, всякому случается, да? Надобно нам построже к себе, так? Или эдак? – Он игриво скорчил мину. – И все восстановится, притрется, верно?

И снова они шли, тянули лямки саней, и отец Иннокентий был собран, серьезен, и по-прежнему весь вид его внушал уважение.

Походы взбодрили обоих – Хорек теперь и вовсе перестал бояться потерять отца Иннокентия, ведь, коли тот запасался на весну, значит, оставил мысль об уходе, а что говорил о нем беспрестанно, так не беда, Хорек привык к его метаниям. Монах же, повидав людей, вроде воспрял духом, но сквозь веселый его нрав и показную бодрость стала проглядывать какая-то плохо скрываемая нервозность, неусидчивость, и он подавлял ее работой – часто и вовсе ненужной – или изнурительными молебнами. По-прежнему жили они душа в душу, только зима с ее метелями, снегом, тишиной нагоняла на Хорька излишнюю лень, и он часто теперь полеживал на топчане, бездумно глядя в огонь.

Так было и в тот ничем не приметный, не отличный от других день. Он долго лежал, затем приготовил еду, поколол дров, с изумлением посматривая на занесенную снегом часовенку, – отец Иннокентий с раннего утра скрылся там и с тех пор не подавал признаков жизни. Начинало смеркаться.

Хорек наконец не выдержал, зашел в часовню, но она была пуста. Запалив свечу, сразу отметил, что исчезли иконы, только «Троица» почему-то осталась висеть на стене сиротливо да лампадка под ней.

Он обежал строеньице. Снег не шел со вчерашнего дня, и тем не менее свежих следов не было. Нигде не было. Хорек прождал ночь, держал на печи горячий чайник, котелок с едой, но отец Иннокентий не объявился. Он пытался припомнить что-то особенное: словцо, взгляд, – но нет, инок рано, по обыкновению, ушел в часовню и исчез, как растворился в лесной тишине.

Утром Хорек собрался по-походному, взял запас пищи, оббегал близкую округу – ни следов, ни лыжни, хотя б и откуда ей было взяться: лыжи отца Иннокентия стояли, прислоненные к стенке бани. Умаянный, приплелся запоздно домой – огонь погас, никого… На следующий день замела метель и держала его прикованным к месту трое суток. После снегопада и метели поиски становились бесполезными. Он принялся ждать, как бы и понимая умом, что инок ушел, а точнее, чудным образом исчез, но все на что-то надеясь. Под конец второй недели ему начало казаться, что он все придумал: не было никакого отца Иннокентия, никакого лося, ручных воронов, походов в потаенную деревню. Только иконка Троицы по-прежнему висела теперь уже у него над изголовьем – в пустую часовню почему-то страшно было заходить. Кстати, ни вороны, ни лось ни разу больше не объявились, зато глухари и рябчики, ранее на поляну не забредавшие, обжили ее основательно, и, просыпаясь, он находил снег истоптанным их трехпалыми лапами.

Наконец Хорек не выдержал. Собрался.

Вытащив головню из печи, запалил и дом, и баню, и часовню и, не глядя назад, встал на лыжи и побрел к людям. Он был абсолютно уверен – никто никогда больше здесь не поселится.

Никто и никогда.

Он попытался найти ту деревню, но, при всей его чудесной лесной памяти, она словно провалилась в снегах. Ночь пришлось промерзнуть под елкой у костра, размышляя над тем, как исчез отец Иннокентий. Как это получилось, все-таки понять он не смог.

Наутро, смирившись с судьбой, пошел к полустанку, сел в поезд. Не было ни зла, ни горечи – опять забился на верхнюю полку, отвернулся к стене, молча сосал спасительный палец. Поезд шел медленно, кланялся каждому полустанку. Одинокость и тоска все нарастали в глубине живота, или просто это голод давал о себе знать?

Ключ от двери, по договоренности с матерью, они оставляли в темном углу, в щели меж кирпичей, но его не было. Пришлось идти в магазин.

Едва он переступил порог, как из-за прилавка метнулась к нему Раиска, словно заранее ждала:

– Данилка, господи, объявился, скиталец родненький, а мы-то уж и не чаяли. Пойдем, пойдем, сейчас накормим тебя…

– Где мать? – спросил он, предчувствуя дурное, но тетя Раиса только тараторила: «Сейчас, сейчас, миленький, Анна Ивановна тебе все расскажет…» Ему стало вовсе не по себе.

Грузная и постаревшая, Анна Ивановна, как всегда, сидела за ворохом накладных. Заметив вошедших, поднялась, шагнула к нему навстречу: «Что сказать, сыночка: мама твоя умерла».

Молча и тяжело он сел на табурет.

– Убил, убил, – вопила истеричная Раиска, – утюгом забил.