Энтони Капелла - Монфорте. Любовь моя

Марчелло, сидя в высоком кресле при движущейся камере, был весь в работе и едва обращал на них внимание. Он был целиком сосредоточен на объективе и «картинке», словно ученый у микроскопа, и единственное, что имело для него значение, это крохотные фигурки там, внутри, фигурки, порожденные его собственным воображением.

После обеда появился посыльный, передавший для меня через одного из ассистентов небольшой сверток. Никакой записки не было, но, развернув бумагу, я увидела узкую коробочку, а в ней – изящное серебряное ожерелье. Я подумала, что подарок намеренно нейтральный, чтобы никто ни о чем не заподозрил. Но при взгляде на ожерелье у Франчески перехватило дыхание. Она смотрела на меня с возмущением и в то же время с изумлением, – и я вспомнила, что несколько раз видела на ней точно такое же украшение.

С изменившимся лицом она повернулась к полкам и принялась осматривать и перекладывать модели, в чем, по правде сказать, не было необходимости – но она делала это столько раз на дню, что могла повторить с закрытыми глазами. Лишь побагровевшая шея выдавала ее чувства: Франческа была в бешенстве.

– Он меня любит! – словно защищаясь, произнесла я. – Он снимает этот фильм обо мне.

В ответ она лишь фыркнула.

Когда съемочная группа разошлась на обед, все заметили, что местный любитель граффити написал на соседней стене единственное слово: ШЛЮХИ.

В тот вечер Анна вернулась из Милана. Она вышла из лимузина, как принцесса, и Марчелло встретил ее достойнейшим образом, сразу желая показать, что он снял за это время. Она даже не взглянула на меня, да и он тоже.

Меня охватило беспокойство, и я попросила сценарий у кого-то из массовки, чтобы прочитать внимательнее. На этот раз я заметила, что окончательный вариант несколько отличался от первоначального, того, который я обнаружила в спальне Марчелло. Эдуардо представал известным политическим деятелем, лидером левых, переживающим личностный кризис; он стал сомневаться, что у него хватит сил и энергии повести за собой соратников по борьбе в восстании против фашистов, захвативших город. И именно связь с Карлой, и в новой версии продавщицей, отважной, страстной девушкой, возвращает ему веру в себя.

ЭДУАРДО

Я терял свои идеалы – пока ты не открыла мне, что идеалисты – те же реалисты, просто смотрящие далеко в будущее.

Я узнала эту фразу: я сама произнесла ее во время нашей послеобеденной беседы с Марчелло у него на вилле. Он позаимствовал ее у меня, и я с уколом стыда призналась себе, что и сама «украла» ее у Кати, выдав за свою собственную мысль.

После их первой совместной ночи – в суматохе всеобщего восстания, успех которого висит на волоске, – Эдуардо просыпается один. Убирая постель, он находит сережку Карлы и сохраняет ее, а через некоторое время, произнося свою знаменитую, пламенную речь перед товарищами, вдохновившую их на продолжение борьбы и скорую победу, он, как видят зрители, сжимает украшение к ладони. Таким образом, первый финал фильма, когда герой благородно отказывается от той, кого любит, после единственной ночи любви, оказывается не более чем моментом слабости, одним из ранних эпизодов.

Читая новый сценарий, я постепенно осознала, что ошиблась с выводами. Марчелло вовсе не любил меня. И я вовсе не была его музой. И фильм был не обо мне – ни в малейшей степени. Он был о мужском влечении, о его опьянении молодым женским телом, но личность женщины – то, что крылось под телесной оболочкой – никак не отражалось на его чувствах. Красота любой другой девушки подействовала бы на него точно так же и поразила с той же силой. И все, что занимало мои мысли – с трудом отвоеванные политические взгляды, мои идеалы, мои страстные увлечения и вера, – все это завораживало его по той же причине: ведь они тоже были отражением моей юности, мои чарующей наивности. Я была просто прелесть; и мои идеи тоже. Они возбуждали Марчелло. Что бы он ни испытывал ко мне изначально, теперь, вылившись на бумагу, его чувства обрели иную форму, коммерческую. Клишированную.

Все это была ложь. Как и все наряды в магазине Франчески. Любовь лишь игра, взаимный самообман между мужчиной и женщиной.

Я ощущала себя несчастной, как бывает лишь в юности, но к этому примешивалась злость. Я их просто ненавидела, этих притворщиков, с их заведомо циничным поведением, псевдомудрыми буржуазными представлениями. Меня тошнило от их снисходительности. От убежденности, что я только забавляюсь, играя в политику и «принципы», а на самом деле настоящая политика принадлежит им. Меня бесило, что я использовала слова Кати. А больше всего бесило ожидаемое раскаяние из-за испорченного корсета, который был порван в первый же раз, когда был надет.