Франсуаза Саган - Шелковые глаза (сборник)

– Вот посмотрите галоп, – говорил Джимми. – Есть там один жеребеночек!.. Сын Марика… Великолепный Дэвил.

– В таком виде?

И она показала на свое вечернее платье. Но уже не смеялась. Сон валил ее с ног… Фото, на котором она была с Бруно, ее раздражало.

– Галоп? Настоящий галоп?

Ишь ведь… Маленький парковщик проснулся, и его глаза блестят от вожделения. Что за ночь!..

– Ваши вещи по-прежнему там, наверху, – сказал Джимми. – И рейтузы, и сапоги… Чтобы посмотреть галоп, даже по грязи, этого достаточно.

Оба умоляюще уставились на нее. Одному было шестьдесят, другому семнадцать, но этот детский взгляд у мужчин всегда загонял ее в угол… Ладно, в конце концов, она переоденется, взглянет на галоп и уедет. Очень хорошо. Однако в комнате наверху, натягивая сапоги, она была вынуждена остановиться на секунду из-за сердцебиения – внезапно лишившись сил, на грани тошноты… Решительно, она слишком много пила в последнее время…

Они сели в старенький джип Джимми и отправились на встречу. Лошади уже ржали, от их крупов на фоне серо-зеленых, наполовину тронутых весной деревьев поднимался пар. А перед ними тянулась дистанция – длинная, трехкилометровая полоса утоптанной земли. Теперь она вспомнила все: возбуждение перед подъемом в седло, общий старт, оглушительный грохот галопа и неумолимый стук копыт, от соседа к соседу… И земля, летевшая в лицо, и страх, и восторг… Она делала это с Бруно, правда, и не так уж давно.

– У меня для вас сюрприз, – заявил Джимми. – Вот он, выходи, малыш.

Перед ней стоял великолепный, совершенно черный жеребец, и она тотчас же поняла: это и есть Дэвил, сын Марика. Он смотрел на нее, и все маленькие конюхи смотрели на нее, и Джимми, и парковщик смотрели на нее.

– Хочу, чтобы вы его опробовали, – сказал Джимми. – Как в добрые старые времена.

Она испугалась, ужасно испугалась. Они-то ничего об этом не знали, не знали о ночах за выпивкой, обо всяких глупостях, понятия не имели ни об этой утренней усталости, ни об этой дрожи в руках, в костях. Это было несправедливо. Она пробормотала:

– Джимми, я два года не ездила верхом.

– Ну что ж, Дэвил вернет вас в седло.

Он смеялся. Ах, мужчины, со всей их физической силой, со всей их уравновешенностью порой бывают… Но у них есть также этот взгляд… Восхищение, уже безудержное, в глазах маленького парковщика, непоколебимое доверие в глазах Джимми. Она шагнула к Дэвилу, положила руку ему на шею и почувствовала, как он трепещет, словно между ними уже был заключен договор. Джимми подставил ей обе руки, и она оказалась в седле. Ее сердце стучало слишком сильно, почти заглушая слова Джимми.

– Прямо вперед… Так, хорошо… Пошли!..

И освобожденные наконец кони понеслись в утреннем ветре. Она сразу же поняла, что это закончится плохо, преодолела сто, потом двести метров сквозь летевшие в лицо комья грязи и была почти благодарна земле за это последнее прости. Наконец потеряла сознание среди апокалипсического топота, тихо соскользнула с седла и получила копытом Дэвила прямо в лоб.

Эту весну мы провели в Нормандии, в моем роскошном доме, тем более роскошном, что после двух лет затоплений наконец починили крышу. Внезапное отсутствие тазов под балками и ледяных капель по ночам на наших кротких, спящих лицах, отсутствие губчатого ковра под нашими ногами было упоительным. Мы решили покрасить ставни, которые из рыжих превратились в грязно-коричневые, потом в серо-коричневые, а потом, отчаявшись, повисли на окнах вкривь и вкось, как знамена. Это удачное решение имело неисчислимые последствия, как психологические, так и спортивные.

Вот они.

Разумеется, и речи быть не могло обратиться к славному местному маляру, чтобы тот весело явился со своей насвистывающей бригадой и за два дня покрасил эту дюжину несчастных ставней. Нет. Подруга одного нашего друга (когда я говорю «мы», то имею в виду завсегдатаев этого дома, составляющих крайне закрытый клуб, который стоит особняком среди прочих, зараженных практическим духом), итак, подруга одного нашего друга знала одного художника, крайне интеллигентного, очень одаренного югослава, который занимался «этим», чтобы заработать себе здесь на жизнь после множества политических передряг, которых во Франции не бывает. Короче, это решение было одновременно экономическим – поскольку всем известно, что местные этим «пользуются», – и моральным, поскольку Яско – это было его имя – сидел в тот момент немного на мели. Так что да здравствует Яско! Он должен был приехать со своим собственным другом, тоже живописцем, и своей молодой женой, которая иначе заскучала бы в Париже. Они прибыли все втроем и оказались очаровательными, словоохотливыми, влюбленными в телевидение людьми. В общем, чудесные гости. И ставни потихоньку, без особой спешки, становились великолепны.