Юрий Поляков - По ту сторону вдохновения (сборник)

И вот ради укрепления советско-американских отношений не пощадили даже такой культурно-исторический реликт, как Абрам Семенович. Роковое решение было принято и доведено немедленно до жертвы. Несмотря на мольбы несчастного парикмахера и заступничество классиков советской литературы, включая Сергея Михалкова, цирюльню без пощады прикрыли в течение часа. Что ж вы хотите, большая политика! Георгий Марков, утешая изгнанника, обещал выхлопотать ему всесоюзную персональную пенсию, как полярнику. Но тот был безутешен.

Тем временем из срочно доставленного самолетом фаянсового импорта в комнатке в лучших скоростных традициях первых пятилеток сооружали чудо-сортир, соответствующий всем мировым сантехническим стандартам. Кроме того, в унитаз вмонтировали этакий хитрый датчик, определяющий по напору струи, каковы ресурсы облегчающегося организма и сколько ему осталось жить. Конечно, за недостатком времени никаких канализационных труб подвести не успели – и суперунитаз был рассчитан всего на одно, максимум два посещения высокого гостя. Однако Рейган так увлекся беседой с русскими мыслителями, что про нужник, который стоил принимающей стороне столько нервов, даже не вспомнил. Через два часа Рональд отбыл к себе в Спасо-Хаус, довольный и полный впечатлений. Визит американского президента, по всеобщему мнению, прошел очень успешно, в результате чего СССР в одностороннем порядке разоружился, перебрал в охотку общечеловеческих ценностей и развалился.

Итак, Рейган улетел, а начальство несколько месяцев не знало, что делать с одноразовым отхожим местом, на которое ухлопали столько валютных рублей. Разобрать такую красоту рука не поднималась. Подвести трубы и пустить в vip-сортир писательскую общественность тоже не получается: надо вызывать археологов и вскрывать исторический фундамент. В сложной ситуации оказался и сам Абрам Семенович: никто ему не запрещал вновь приступить к привычному промыслу, но стричь Евтушенко, Вознесенского или завивать Ахмадулину, усадив на крышку унитаза, тоже, согласитесь, не комильфо. Он писал в инстанции, жаловался, требовал, угрожал уехать на историческую родину, в результате надорвал нервы и вскоре скончался от огорчения, став не первой и не последней жертвой нового мышления генсека Горбачева.

А в президентском нужнике уборщицы устроили себе чуланчик, куда складывали швабры, ведра и тряпки. Они и сейчас там хранятся…

Никогда не думал, что стану автором «мужских» романов, интересных, впрочем, также и женщинам. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что членение литературы по половому признаку – нелепость. Однако, как писали в советских учебниках, «художественная реальность шире замысла автора». И вот как-то раз, вскоре после того, как моя семейная сага «Замыслил я побег…» увидела свет, произошел занятный эпизод. Во время пафосного юбилейного мероприятия один из тогдашних руководителей нашего государства, удивив охрану, изменил направление торжественного движения, решительно направился ко мне, отвел в сторону и тихо сказал:

– А знаете, вы в «Побеге» прямо-таки про меня написали!

Потом он внимательно посмотрел мне в глаза, давая понять, что сообщенная информация совершенно секретная и разглашению не подлежит, и, вернувшись к своим квадратным телохранителям, ушел рулить страной. Впоследствии я неоднократно слышал подобные признания от своих чиновных и бесчинных читателей, и это навело меня на мысль: в душе самого образцового семьянина таится брачный беглец. А один мой давний приятель сказал даже так:

– Ты, Поляков, сдал нас, мужиков, с потрохами!

Кстати, это выражение – «сдал» – преследует меня чуть ли не с самого начала моей литературной работы. Сначала вроде как я «сдал» в повести «ЧП районного масштаба» (1985) комсомол. Потом в повести «Сто дней до приказа» (1987) – армию. Затем в «Апофегее» (1989) – партию. Далее в «Демгородке» (1993) – демократию. Позже в романе «Козленок в молоке» (1995) – писательское сообщество. В «Небе падших» – молодой русский капитализм. И вот, наконец, сочинив «Замыслил я побег…», сдал мужиков, как таковых. Ну, просто какой-то литературный Азеф из меня получается…

Сначала это выражение меня немного задевало, как и тот факт, что критика успех каждой моей новой вещи неизменно объясняла «конъюнктурой». Мне, правда, не совсем понятно, какой «конъюнктурой» я мог руководствоваться, когда в 1980-м писал «Сто дней до приказа», увидевшие свет в журнале «Юность» лишь в 1987 году? Вряд ли я мог предвидеть, что Руст приземлится на Красной площади, и всесильная военная цензура впадет в немилость, как будто именно она пропустила странноватого немецкого летуна в самое сердце Отчизны.