Юрий Поляков - По ту сторону вдохновения (сборник)

– А где девчонки?

– Остались… – машинально ответил я.

– Как остались? – Он посерел, словно архивный листок, и его рука взялась за сердце.

Глагол «остаться» по отношению к загранкомандированным имел только одно значение – «выбрать свободу». А это скандал на весь мир и большие неприятности, ибо руководитель нес персональную ответственность за возвращаемость своих подчиненных из-за рубежа.

– В смысле опоздали. Скоро прилетят! – поняв свою оплошность, пояснил я.

Живые оттенки вернулись в лицо главного редактора, и он с облегчением выругался, пообещав впаять всем опоздавшим по выговору.

Да, путешествие за рубеж в ту пору таило в себе серьезные опасности. О, как же трепетало мое сердце, когда я проносил через таможню мимо бдительных стражей затаившиеся в душных недрах набитого чемодана бунинские «Окаянные дни»! Страну с истошной бдительностью оберегали от эмигрантских книжек, а надо бы беречь от книжников и фарисеев с партбилетами в карманах. Кто знает, может быть, эта осточертевшая всем бдительность и была задумана исключительно для того, чтобы всем осточертеть?

Тема «русские за границей» – одна из самых распространенных в отечественной литературе. А какие авторы! Карамзин, Салтыков-Щедрин, Тургенев, Достоевский!.. Читая их, я, советский человек не в самом худшем смысле этого слова, поражался тому, как спокойно и уверенно чувствовали себя за границей наши классики и их герои. После революции ситуация изменилась: русские за границей жили, как правило, не очень хорошо. Даже лауреат Нобелевской премии Бунин не жировал, а бывшие офицеры были счастливы, достав в Париже место таксиста. Правда, некоторые благодаря природной русской сметке поднялись, разбогатели, но вот беда: их дети чувствовали себя уже полурусскими, а внуки – совершеннейшими французами. Грустно видеть Рюриковичей, которые наезжают в Москву на званые обеды и, грассируя на каком-то вороньем суржике, признаются в любви к своим предкам. А помните, как в 1990-е нам прочили в цари юношу Романова – толстомясого чернявого киндера, ни бельмеса не понимавшего по-русски?

Увы, это наша национальная особенность – склонность к ассимиляции. Русская общность держится не на кровной близости, а за счет внешних скреп и общих целей. Зайдите на свадьбу или юбилей русского и, скажем, кавказца, даже в Москве живущего, окиньте взглядом гостей, и вам многое станет понятно. Для нас утрата государства, в отличие от китайцев, евреев, грузин или армян, равносильна утрате этнической идентичности. Вы никогда не задумывались, почему русские, придя на тот же Кавказ как победители, не нарядили местных джигитов в кафтаны, поддевки, армяки и малахаи, а, наоборот, стали одеваться в черкески с газырями и папахи? В Средней Азии жившие там русские поэты с гордостью угощали меня не щами, а пловом. Доблесть они видели не в том, чтобы навязать свой образ жизни местным, а в том, чтобы освоить чужие обычаи. Потому-то мы такие большие – от Смоленска до Курил, но по той же причине, чуть что, начинаем разваливаться. Нашей бочке нужна не затычка, а стальные государственные обручи.

Конечно, во время написания «Парижской любви…» я о таких вещах еще не думал. Озаботился я этим позже, в 1990-е, когда была предпринята вторая после 1917 года попытка дерусификации в нашей стране, когда слово «русский» исчезло из эфирного обихода, а носители коренной идентичности стремительно вытеснялись из власти, культуры, про бизнес я уже не говорю. Помню, моя дочь в середине 1990-х, придя с вечеринки «золотой молодежи», спросила:

– Папа, а мы совсем русские?

– В каком смысле?

– Ну, может, какие-нибудь… примеси есть…

– Да вроде обе ветви рязанские…

– Жаль.

– Почему?

– Ребята и девчонки сегодня выпили и стали хвалиться, у кого сколько процентов нерусской крови. А я сижу как дура…

С приходом Путина этот процесс замедлился, но не прекратился вовсе. Кто смотрит российское ТВ, понимает, о чем я говорю. Жаль. В СССР была предпринята попытка построения не только бесклассового, но и интернационального общества. Ни то ни другое до конца довести не удалось, хотя я уверен, к этим попыткам человечество еще вернется.

Но вернемся к сюжету «Парижской любви…». В советские времена наши люди тоже ездили за бугор. Впрочем, не все – Булгакова, к примеру, так и не выпустили. Зато другие, Эренбург, парочка Бриков, Михаил Кольцов, Маяковский и прочие везунчики оттуда не вылезали, но исключительно для того, чтобы вести там идеологические битвы. Кстати, с нашими писателями-эмигрантами они там почти не общались, считая их «белогвардейцами». Более того, их в упор не видели и французские писатели, придерживавшиеся либеральных или коммунистических взглядов, как Арагон, муж Эльзы Триоле – сестрички Лили Брик. Мы сегодня вообще недооцениваем разветвленность и влияние интернациональных связей Советской России, ставших сходить на нет после отстранения от власти и международной деятельности Литвинова и Зиновьева. Известный русист Рене Герра пишет о том, что и Зайцев, Гуль, Шмелев, Адамович, Георгий Иванов жили в фактической изоляции от французского литературного сообщества. Во всяком случае, до начала холодной войны.