Константин Арама - Ашкелонские хроники. 2010 – 2014 (сборник)

Давеча я побывал совсем для себя неожиданно у своего знакомого волшебника, который живёт у подножия великого Иродиона.

Великая громадина, титан, сравнимый с потухшим вулканом, впрочем, не пугал меня, так как я был в волшебном саду моего знакомого. Там всё волшебно: зимние деревья, украшенные магическими шарами, виноградные лозы, опутывающие деревянные решётки. Там я видел и каштан, привезённый из прошлой жизни из заморской страны, для того чтобы здесь, в этом таинственном месте, где времени не существует, дарить волшебнику и его саду осень.

Мы сидели в этом саду за столом. Были друзья волшебника, и был праздник. Я, как всегда, опоздал, и меня попросили сказать тост. Я не знал, что сказать, потому что совершенно не представлял повода, по которому мы собрались. Стакан выпал из моей руки, и белое вино разлилось по белой скатерти.

Потом волшебник показал мне свою книгу, в которой я запомнил рисунки фресок львов. Одного из них я даже узнал: это был лев с одних ворот Старого города Иерусалима.

Я мало что понимал из того, что пытался рассказать мой друг, но он тактично продолжал объяснять значения символов. Видимо, я был недостаточно пьян из-за пролитого мною вина, чтобы понимать, о чём идёт речь, и недостаточно трезв сейчас, чтобы вспомнить детали. Как же удивительно: там мне казалось, что времени нет, и рядом со мной сейчас, как и две тысячи лет назад на этом же месте, Иосиф Флавий, рассказывающий мне свои истории. Сейчас утро, и на столе передо мной лежит пара каштанов, а мыслями и сердцем я всё ещё там, в гостях у моего друга.

Каждый раз, когда я провожаю сына в школу и, стоя у школьных ворот, смотрю, как он тащит за собой рюкзачок на колёсиках, – я чувствую, что вот так, шаг за шагом, мой мальчик уходит во взрослую жизнь. И грустно, и радостно: так и должно быть, но, покуда я его настоящее, тем и живу, что привыкаю к мысли, что становлюсь прошлым.

Мы все, так или иначе, сами делаем свой мир – кто-то в полной мере, кто-то отчасти… А кто-то своим молчанием, безверием в себя и равнодушием к тому, что его окружает, позволяет делать с его миром то, во что верят другие, а не он сам.

Во всех случаях мы, именно мы отвечаем за нашу жизнь и за то, что с нами происходит, вне зависимости от того, верим мы в это или нет.

Наступает вечер, и в окнах загорается свет. Дома, казавшиеся днём безжизненными, теперь утрачивают свою бетонно-стальную природу и становятся выразителями человеческого тепла.

Этот свет со мной с детства. Он стал для меня неким этическим прозрением, когда я смотрел на пассажирские поезда по ночам. Свет в окошках вагонов был праздником для моей детской души: я понимал, что вот так и я поеду зимой к бабушке. Только потом, когда я повзрослел, а бабушки не стало, я ощутил грусть от мелькания окошек на переезде: ехать было некуда и не к кому.

Зато как ждал я знакомые силуэты домов со светящимися окнами, когда шёл с поля со своим маленьким стадом и единственным другом – собакой! На улице октябрь, и холодно, и уже просто свет в окошках, которые ещё так далеко, наполнял сердце теплом. Даже животные, мне казалось, чувствуют это, и всем становилось радостнее от того, что скоро будем дома.

Помню, как время от времени мы с музыкальной школой из глухого провинциального городишка ездили в саратовский театр. С Алтынки город казался сказочным, сверкая тысячами огоньков. Мне было и удивительно, и грустно от того, что я чувствовал себя чужим, поскольку ни один из этих огоньков не светил для меня.

Позже, когда я уже жил в Саратове и завёл семью, я вспоминал свои чувства, но грусти уже не было. Эти огоньки перестали быть для меня чудом – просто огоньки, просто окна, просто чья-то жизнь. Гуляя с сыном во дворе нашего дома на Поливановской, мы любили с ним смотреть на звёзды. И сердце начинало щемить от непонятной тоски, что вот они так далеки и всегда будут светить, а нас не будет. Уже и дом тот принадлежит другим хозяевам, и нас в нём нет, как и не было… и разве что посаженные и, может быть, ещё не выкорчеванные кусты крыжовника помнят тепло моих рук.

Гуляя с дочерью по вечернему Ашкелону, вижу в окнах домов зажжённые ханукии, и сердце наполняется теплом и светом, как в детстве, а душа – верой и надеждой на то, что всё будет хорошо. И понимаешь, что чудо это мы сами и что оно в нас, в наших сердцах и душах. И что даже если некуда и не к кому уже ехать, оно всё равно всё в тебе и с тобой. В тебе и твоих детях.