Всеволод Бернштейн - Базельский мир

— Садитесь! — скомандовал полицейский, который осматривал мою одежду, указывая на стул рядом со своим столом.

— Имя, фамилия, адрес!

Я назвал по буквам имя и фамилию. Продиктовал адрес. Полицейский не торопясь вбивал это в компьютер.

— С какой целью вы проникли в клинику?

— Я не понимаю по-немецки, — сказал я.

— Простите? — полицейский отвел взгляд от экрана монитора и посмотрел на меня.

— Не понимаю по-немецки, — повторил я.

Полицейский не удивился.

— Ваш родной язык?

— Русский.

Полицейский застучал по клавишам. Стучал долго, словно забыв обо мне. Потом отправил документ на печать, отдал на подпись чернявому, они о чем-то переговаривались, посмеиваясь.

В комнату вошел еще один полицейский. Чернявый, не оборачиваясь, через плечо указал на меня большим пальцем.

Меня отвели в камеру.

Камера представляла собой довольно просторную комнату. Лежак, обитый плотной тканью. В углу умывальник и унитаз, никелированные, сверкающие чистотой. Я напился воды из крана и улегся на лежак. Думать я себе запретил. «Надо спать!» — решил я и уснул.

Есть два сна, которые снятся мне время от времени уже много лет. Один про то, как меня по второму разу забирают в армию. Я пытаюсь спорить — я уже отслужил! Показываю военный билет. А мне говорят, знаем, но ничего не поделаешь. Надо еще раз. И я иду. Меня заводят в казарму, показывают койку. Потом отбой, подъем, зарядка и так далее.

Второй сон про то, как я еду в трамвае по ночному Питеру. Я на самом деле однажды так ехал, еще в студенческие годы. Возвращался откуда-то с гулянки поздним зимним вечером, сел в трамвай, и он повез меня очень неспешно, скрипя, дребезжа и петляя, по питерским трущобам где-то в районе Технологического института. В трамвае был кондуктор — здоровый румяный парень в тулупе, похожий на ямщика. Трамвай часто останавливался, хотя каждая остановка, судя по скрипу и скрежету, давалась ему очень нелегко. Заходили и выходили какие-то люди, ночные питерские жители, большей частью пьяненькие. Было так: скрип, скрежет, толчки, остановка. Потом визг гидравлики, трамвайные двери открывались не сразу, с оттяжкой, но после оттяжки — громко и резко, будто кто-то пинал их. В открытые двери снаружи врывались клубы питерской зимней хмари, и в этих клубах появлялись новые пассажиры и исчезали старые.

А за окном — темные доходные дома времен Достоевского, красота зловещая, величественная, кажущаяся нерукотворной, как Большой Каньон.

С тех пор и езжу я в этом трамвае регулярно. Раз или два в год снится он мне, даже не знаю, почему.

На этот раз рядом со мной на дерматиновом трамвайном сидении оказался Томас. Трамвай трясся на рельсовых стыках, скрипел и звенел, все, как обычно. За окном все тот же Большой Технологический каньон. Клубы хмари на остановках. Румяный кондуктор-ямщик.

Я сижу у окна, смотрю в ночь и постепенно замечаю в себе какое-то новое чувство, которого раньше в этом сне не было. Чувство дискомфорта. С ужасом обнаруживаю, что сижу наполовину голый. Голый по пояс снизу. Ни штанов, ни трусов на мне нет.

Я осторожно перевожу взгляд на Томаса. Он в таком же наряде, но при этом спокоен и невозмутим, будто так и нужно ездить в трамваях.

К нам направляется ямщик-кондуктор, я немного сползаю с кресла и пододвигаюсь вперед, чтобы спинка переднего сидения загородила мой срам.

Красное лицо кондуктора остается непроницаемым. Питерского трамвайного кондуктора трудно удивить.

— За проезд оплачиваем, — сказал он, шмыгнув носом.

— Сколько стоит? — я бросился искать свой кошелек, он оказался на месте, во внутреннем кармане куртки.

— Пятьдесят франков, — лениво произнес парень, глядя в сторону.

Я удивился.

— Почему так дорого? Почему во франках?

Сдерживая зевок, кондуктор повторил.

— Пятьдесят франков. За двоих — сто.

Я повернулся к Томасу.

— Ты что-нибудь понимаешь?

Томас уже достал купюру и протянул ее кондуктору.

— Я тебе говорил, — сказал Томас. — Каждый месяц я отдаю пятьдесят франков на благотворительность.

— Так это на благотворительность?! — удивился я.

— На благотворительность, — безучастно подтвердил кондуктор.

— Как же! Помню, — я раскрыл свой кошелек. — Пятьдесят франков на благотворительность, по воскресеньям ходить на референдумы, и будет счастье…

— Совершенно верно! — кивнул Томас.

Кондуктор, принял от меня деньги, остался стоять перед нами, словно ожидая еще чего-то.

— Может, ты еще сможешь объяснить, почему мы сидим без штанов? — шепотом спросил я у Томаса, косясь на кондуктора.