Николай Редькин: Тихая Виледь

Распрямил Степан спину, расправил плечи и проворно пошел бороздой.

Но когда Синюха останавливалась, вытирал он рукавом рубахи вспотевший лоб и смотрел под угор, где в логу у широкой колоды, чуть нагнувшись, девушка-расторопница ловко отбивала кичигой домотканое белье…

Конец мая стоял теплым, сухим.

Закончив сев дома, Захар торопился выехать в лес катить пальники. Ранним утром после Христового Воскресенья велел сыновьям собираться в дорогу. Выйдя на крыльцо, он громко распоряжался и бранился:

– Афонька, опять не с того боку запрягаешь! И не крути шарами-то, слушай, чего такают!

Афоня поднял уже оглоблю и, взяв дугу, хотел было вправить ее в гуж.

Бросив оглоблю, зашел с другого боку.

– Ногой, ногой в хомут упрись, – продолжал наставлять отец: Афоня не мог затянуть супонь. – Ту ли дугу взял? Поди, новую? Где же она у тебя затянется…

– Ту, вроде бы, – недовольно отвечал Афоня.

– Вроде бы!.. Ефим!

С задворья пришел Ефим, помог Афоне затянуть супонь, подтянул чересседельник.

Мужики погрузили на телегу метлы, мешки с льняным семенем.

Дарья суетилась вокруг своих работников, привязывавших веревкой поклажу, и приговаривала, кивая на самого младшего, чернявого Саньку:

– За ним-то хоть приглядывайте. Мало ли… Не испужался бы чего в лесу. И лапти у него старые, сухие, как бы не пыхнули. Глядите, не нарешил бы ногу. Живи потом стороником-то [4]! Ну, давай, бласловесь, хоть бы все ладно да хорошо…

Афоня взобрался по оглобле на коня, дернул за узду.

– За хомут-от держись, свернешь пивичу-то [5]! – беспокоилась Дарья, видя, как неловко сидит Афоня на покатой спине Гнедка, потащившего в гору груженую телегу.

Во дворе Валенковых нетерпеливица Анисья распоряжалась своими потетенями:

– Все уж ковдысь уехали, а вы ведь уж нисколечко не шевелитесь на все-те на болетки!

Егор матюгался, а Степан ворчал что-то под нос.

И совсем уж ему нехорошо и жарко стало до противности, когда он услышал за изгородью знакомый девичий хохоток:

– Да вы и правда замешкались! – И, не сказав более ни слова, озорница бросилась догонять своих.

На самом гребне заднегорского угора она остановилась, и Степан с мгновение смотрел на эту далекую, неподвижную фигуру, за которой висело синее-синее полотно неба.

– Полька, пешком пойдешь! – по-мужицки строго окрикнул сестрицу мальчуган лет десяти, сидевший на верховой.

– Тятя, ты смотри-ко! – как птица встрепенулась девушка. – Да неужто и у нас еще один мужик объявился? Кабы не на верховой ты сидел, я бы тебя, Ванюшка, всего расчеловала!

– Дай тебе волю, дак… – недовольно отвечал Ванюшка.

– Ой-е-ё, е-ёшеньки! – хохотала Поля, садясь на телегу позади отца.

Михайло, плотный, круглый мужичок, был угрюм и немногословен:

– Трогай давай!

И Ванюша дернул за поводья; лошадь затрусила под пригорок по узкой тележной дороге.

Через минуту-другую деревня пропала.

Осталось лишь синее небо, да солнце, поднимающееся все выше, да чернеющий в отдалении лес…

У лесной избушки Ефим распряг коня и привязал его чуть поодаль на травяном носке.

Захар осмотрел высокую пальниковую борону, проверил прочность черемуховых колец, которыми треноги крепились друг к другу.

Новая кулига Осиповых, рубленная прошлым летом, находилась в полверсте от избушки. Туда мужики пришли, когда майское солнце поднялось над высокими деревьями, высушило на солнцепеках росу.

Трещали под ногами сухие ветки, разбросанные по всему пространству кулиги. В центре ее стояли костры: залысины на деревинах загорели; кой-где отставшая береста высохла и скрутилась.

Мужики принялись за работу: кряжи складывали валами-ставами, на всю ширину кулиги.

Когда все было готово, запалили скалину и кряжи подожгли. Дым разных цветов – серый, черный, синий – густо повалил к ясному небу.

Засверкали языки пламени, словно проголодавшееся чудище принялось облизывать сушье, землю, траву. Треск, копоть, едкий дым, жар – не подойти!

Но как только кряжи все взялись огнем, мужики длинными стягами-ожегами стали перекатывать их.

Ефим щурился, вытирал струившийся по лицу пот рукавом грубой холщовой рубахи-верховичи, спускавшейся ему чуть ли не до колен. Закоптились и высокие опушни из портна, и берестяные лапти, бывшие на нем.

Захар, весь потный и красный от жары и огня, орудуя ожегом, поглядывал, насколько хорошо прогорают древесные корни и дерн.

Щурясь от дыма, Афонька с Санькой подметали угли метлами, отбрасывали в сторону головяхи.