Иван Давидков - Рифы далеких звезд

Теперь, в завершающую пору жизни, он мог трезвым взглядом оглянуться на ту хмельную пору и увидеть, что из дали былого к нему приближается ничем не примечательная девушка, невысокого роста, с затянутыми в пучок каштановыми волосами, прикрывающими мочки маленьких розовых ушей, с узким лицом и высоко поднятыми бровями, что придает ее взгляду выражение удивления и ожидания; широкие бедра, легонько покачивающиеся на ходу, собирают платье складками вокруг ног…

Тогда, почти полвека назад, все выглядело иным. Еще не вмешался рассудок, который мог судить строго и беспристрастно, принимать или отвергать. То была пора всевластного чувства, над которым человек впоследствии посмеивается, но не может отрицать, что это было взлетом души, утерянным затем на житейских дорогах.

Созревали хлеба. В жаркие июньские ночи, когда все засыпало и в мире оставался лишь шум реки да неяркое свечение звезд, Христофор Михалушев шел мимо зреющих нив вместе с женщиной, которую полюбил. Для него больше не существовали дома, где уже погасли окна и только кое-где мерцал за деревьями огонек, не существовал лай собак и кукареканье петухов — реальностью были только яблоневый сад на берегу Огосты, два запоздалых путника под его ветвями да песня ночных кузнечиков, которую оба воспринимали не слухом, а ступнями — она тонким сиянием стелилась по траве.

Они любили друг друга, упав на это сияние, которое сбивалось и комкалось от порыва их тел. Сквозь ветки проглядывали яблоки, гладкие и округлые, как грудь лежавшей рядом женщины, и губы Христофора, прикасаясь к ее губам, вдыхали аромат зреющих плодов.

Женщина — ее звали Ириной, но он называл ее Евой, потому что она предавалась любви в райском саду, — протянула руку, и он увидел на ее ладони яблоко. Змеи, которая дала ей это яблоко, он не заметил. Стволы деревьев таяли во мгле, да и глаза заволокло пережитым, и он не мог разглядеть ее. Только услышал хруст надкушенного яблока. Едва наклонилась к нему и подала темный плод, светлевший там, где прикоснулись ее зубы. Он откусил — и ощутил терпкий вкус запретного плода. И еще кое-что ощутил он: легкая хмельная дымка, туманившая его взгляд, вдруг отодвинулась — так же как утром отодвинулась легкая пелена над рекой, — и он увидел, что вокруг совсем обычная, примятая их телами трава, а по ней раскидана их одежда. И вместо голоса ТОГО, кто был хозяином САДА, услышал лай собак — совсем близкий, остервенелый лай — и устыдился своей наготы и наготы женщины рядом с собой.

Они торопливо оделись, и по тому, как заколыхались колосья, он понял, что собаки окружают их. Кольцо лая все суживалось, и пришлось швырять камни, чтобы разорвать его.

Одно за другим засветились окна домов.

Послышались голоса разбуженных людей.

Христофор и женщина, которую он в минуту нежности назвал Евой, прячась в тени деревьев, пробрались домой.

Голоса разбуженных людей по пятам следовали за ними, но были не в силах догнать и, хотя над головами по-прежнему сверкало небо, в душах обоих осталась горечь проглоченного кусочка от плода познания…

Жизнь начала раскрывать перед ними свои тайны. Семь лет спустя родился Маккавей, потом — тот мальчик, что прожил всего год. Его образ уже стирался в памяти окружающих, а жить остался Рыжеволосый, чью душу постигла кара — долго и мучительно болеть, с теми просветлениями, какие даруются самым возвышенным сердцам, и с мрачными безднами, откуда может вырваться только вопль…

— Стар я уже, меня не искусишь яблоком, — сказал Христофор Михалушев змее, которая все так же неподвижно лежала, опоясав старое дерево, — золотистая спина, изумрудные глазки, будто только что сотворенная кистью иконописца. — Я давно испробовал твоего плода и полной мерой изведал все, что может вынести душа человеческая. Только яда твоего еще не испил, но, бог даст, минует меня чаша сия…

Он пошел дальше. Наступил на опавшую яблоневую листву, под ногами нежно сохнули лепестки, оброненные ветками, которые пышно и печально цвели под осенним солнцем.

Змея проводила его взглядом, но не сползла на землю. По-прежнему обвивала старую яблоню, держа в зубах плод, к которому не потянулась рука учителя. Вероятно, змея поджидала тут другого человека — юного, еще не познавшего мнимых радостей жизни или же еще не родившегося на свет, который будет зачат здесь, среди охваченных запустением деревьев.

Ведь змея была мудрой и знала, что ничего на свете не вечно и затопленное водой когда-нибудь вновь воскреснет.