Иван Давидков - Рифы далеких звезд

— Гляжу я, учитель, припас ты дровишек-то, — сказал гость, продолжая обшаривать взглядом все вокруг. — Небось думаешь: все тут приходит в запустенье, не сегодня-завтра затопит водой — бери топор и руби! Дело твое, но предупреждаю: попадешь на мушку — пощады не жди! Ты, было время, сына моего учил и внука, и я тебе благодарен, но, как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь. Верно, нет?

— Я эти деревья подобрал на берегу, — тихо, словно оправдываясь, сказал учитель. — Их вырвало с корнем во время половодья. Не видишь разве, они все в тине?

— Вижу. И ветки вижу, которые ты нарубил день-два назад, у них еще листья не засохли… Ладно, знай мою доброту, но ежели поймаю в лесу, разговор пойдет другой, имей в виду…

Мстительный человек был Лесной Царь, учитель прекрасно знал: попадешься ему на мушку — добра не жди. В глазах лесника плясали хитрые огоньки, словно не человек на тебя смотрел, а та лисица, что так хитроумно отделалась от блох. Поэтому однажды (было это лет десять назад) учитель удивился, увидев Лесного Царя плачущим.

Положив карабин на траву, тот всхлипывал, не разжимая рта, и слезы стекали по худым, выдубленным солнцем и дождями щекам. «Что случилось?» — спросил Христофор. Лесник не ответил. Смотрел сквозь узкие щелочки склеенных слезами век поверх берез, будто что-то искал в небе и не находил, кусал губы поредевшими зубами, а тело сотрясалось от глухих, сдавленных рыданий.

На другой день учитель узнал о том, что погиб знакомый ему летчик, уроженец видневшегося за отмелями села, где дважды в день, в полдень и перед заходом солнца, повисал над крышами дым поезда — днем серый и зыбкий, вечером позолоченный закатными лучами. Узнав эту весть и вспомнив давно минувшие годы, он понял, отчего плакал Лесной Царь. Этот человек, вряд ли когда проронивший слезу в минуту чужого горя, — ведь душа у него черствая, жесткая, как глина, засохшая между пальцами ног, — оплакивал знакомого летчика, который подростком, когда размеряли леса за Огостой, тянул рулетку через терновник и заросли ежевики и, подчиняясь окрикам лесника, вбивал колышки, обозначая границу общинных земель и лесных угодий.

Этот летчик был мне близким другом, и после его гибели я попытался рассказать о нем на страницах книги. Лист бумаги лежал передо мной пустой и ровный, как аэродром, где на моих глазах догорал его самолет, слова рассыпались в прах и размазывались, точно копоть, когда на бумагу капала моя слеза. Озаренные пламенем алюминиевые крылья трещали, дым тянулся к небу, и мне чудилось, будто я различаю его худую, чуть сутулую фигуру, вижу бледные руки с тонкими, нервными пальцами, усталое лицо с тенью улыбки, пролысину на голове, с которой свалилась фуражка. Но, вглядевшись пристальней, я понял, что это вовсе не дым горящего самолета, что передо мной дымит разведенный из лозин костер перед островерхим шалашом на том берегу Огосты. Мы с мальчиком, чьи обугленные глаза сейчас пристально глядят на меня с неба, сидим у этого костра, греем над огнем руки, я вижу, как ладони моего друга становятся огненно-красными — их расцветили раскаленные угли, — но мне и в голову не приходит, что это предсказание часа его гибели, который пробьет десятилетия спустя. Я щурюсь и чувствую, как мне на лицо опускаются, точно пух с крыльев пролетевших над вырубками ангелов, мягкие чешуйки сгоревшей коры… Лесной Царь прилег у костра и, опершись на локоть, разрезает арбуз (одна половинка арбуза лежит в траве — алая, как только что выплывшая луна), издали доносится гудок поезда, мелькающего за полосой ясеней, а мне кажется, что в просветах между стволами мелькает не луна, а обратившееся в свет эхо. Перламутровый пепел костра свинцом наваливается на веки, я тщетно пытаюсь открыть глаза, и перед тем как провалиться в пучину сна, вижу ярко-красный нож Лесного Царя, подрезающего последний ломоть арбуза. Вижу на шее лесника заросшее густой щетиной адамово яблоко, вижу ослепительно сверкающий козырек фуражки и чувствую, как шалаш, точно гигантская птица, взмахивает крыльями и, подняв меня над вырубкой, над огненным шаром луны, над одиноким уханьем филина, уносит в беспредельность вселенной… Должно быть, в глубине души Лесной Царь любил этого простодушного скромного юношу, но прятал свое чувство от посторонних глаз, так прятались в жнивье суслики, завидев тень его карабина. Он всегда считал душевную размягченность непростительной слабостью, руководствовался во всех делах грубостью и жестокостью. Вероятно, юноша, который впоследствии стал бороздить небесные дороги, возвращал Лесного Царя к безвозвратно утекшей поре его собственной жизни, когда он легко и весело ступал по земле, а душа по утрам, перед тем как проснуться, сияла от сновидений, как поле золотых подсолнухов…