Иван Давидков - Рифы далеких звезд

Рыжая шевелюра Маккавея дымилась, будто охваченная пламенем, и погасла лишь тогда, когда его укрыла тень от стрехи. Опустившись на один из ящиков, он ощутил спиной прохладную шероховатость стены, а шум реки вытеснил невыносимое скрежетанье кузнечиков и проложил дорогу еле ощутимому ветерку, принесшему запах сохнущего льна и ивовых листьев.

— Я ведь купил тебе соломенную шляпу, почему не носишь? Солнце печет немилосердно… — Отец увидел, что ступни Маккавея изодраны в кровь стерней, по которой он шел. — И сандалии у тебя есть… Посмотри, что у тебя с ногами…

Маккавей не ответил. На белках глаз проступили красные прожилки, взгляд помутнел и старик понял, что сыну плохо, болезнь опять берет свое.

— У самой плотины стоит на якоре корабль, — сказал Маккавей, почувствовав, что просохшая рубаха отлипает от плеч и ветерок слегка раздувает ее. — Матросы затягивают на палубе болты и опробывают мотор.

— Корабль? — взглянув на него, отец увидел в глазах Рыжеволосого нависшее над поречьем марево — плотное, как клочья сажи, летящие над спаленной стерней. — Придет время, будут здесь и корабли, но пока что как они могут плыть по каменистой стремнине?.. Может, это землеройная машина какая-нибудь?.. Я слышал, воду хотят отвести до самой Златии. Вероятно, затем и привезли сюда такую машину…

— Это корабль! — настойчиво повторил Маккавей, прислушиваясь к долетавшему издалека тарахтенью, которое подскакивало в воздухе, с металлическим звоном падало на камни речных отмелей и вновь взмывало над пепельно-серыми купами прибрежных ив. — Я видел винт. Он взрезает воду и выбрасывает песок. Только мачта еще не поднята. Высотой она будет, наверно, с тополь, что возле заводи…

— А может, и еще выше! — сказал учитель. — Я видел трехмачтовые океанские суда — мачты гладкие, как полированная слоновая кость. Сидишь и слушаешь, как играет в них ветер. А в пене за винтом резвятся дельфины…

Отец придумывал эти корабли, потому что не хотел перечить сыну, ему казалось, что рассказ про океанские суда развлечет Маккавея. В действительности же ему не довелось постранствовать, если не считать годы военной службы, но эти годы прошли на железнодорожных станциях и в пропахших конской упряжью армейских конюшнях. Море очень ненадолго предстало его глазам, когда однажды летом в каникулы (дело было еще до войны) он повез на экскурсию в Варну учеников последнего класса начальной школы… Он увидел море сквозь пыльное окно вагона — серое и неприветливое, так как день выдался пасмурный, — увидел его сквозь трубы закопченных зданий, и таким оно сохранилось в памяти на всю жизнь, потому что в те три дня, что он провел с учениками в Варне, он так и не успел полюбоваться морем — из-за случившейся беды. Один из мальчиков исчез — утром, когда собрались идти в приморский парк. Как сквозь землю провалился… Дети разглядывали в аквариуме рыб, толпились возле морских черепах, но этот впервые увиденный ими мир не радовал их, потому что мысли были заняты потерявшимся соучеником. Уж не убежал ли он в порт, не упал ли с волнолома? Долго ли утонуть неопытному мальчишке — помашет руками и ногами, побарахтается, наглотается воды и уйдет на дно…

— По вечерам на океанских кораблях играет оркестр. Знаешь, какая это красота, когда на мачтах загораются разноцветные лампочки, — продолжал фантазировать отец, никогда в жизни не видевший таких кораблей. — Одни пассажиры танцуют на палубе, другие прогуливаются и смотрят, как светятся на горизонте огоньки, третьи плавают в бассейне. На таких кораблях есть бассейны, мой мальчик. Поплаваешь, сядешь выпить кружечку пива и слышишь, как в пене за бортом плещутся дельфины.

Он рассказывал о кораблях, а сам вспоминал потерявшегося в Варне мальчишку.

Ночевали дети в классе, откуда парты вынесли в коридор, — они спали глубоким, спокойным сном, как спят только дети, а к нему сон не шел. Ненадолго забывшись, он видел мальчика лежащим на песке, у него голубоватое и прозрачное, как у медузы, тело, лицо облеплено водорослями… Учитель вставал, велел ученикам никуда без него не отлучаться и шел на поиски — небритый, измученный бессонной ночью, дома перед глазами раскачивались и, казалось, готовы были обрушиться и похоронить его под собой.

На третьи сутки, вечером, когда он в отчаянии возвращался из полиции, где ему сказали, что пропавшего мальчика все еще не нашли, он увидел, что тот сидит на ступеньках у входа в школу. Сидит (вероятно, не решается войти внутрь), разрезает кусок арбуза и сосредоточенно жует. Учитель так обрадовался, что у него подкосились ноги, но одновременно душу захлестнул гнев на негодника, испортившего всем эту долгожданную экскурсию. Он тихо подошел (мальчик даже не услышал) и замахнулся, чтобы влепить затрещину. Впервые в жизни ощутил он потребность кого-то ударить, накричать, ему казалось, что это подействует на него очищающе, как внезапно хлынувший ливень, смоет мутный осадок этих трех кошмарных дней и ночей. Замахнулся — и в тот же миг со стороны порта донеслась пальба. В небо взвились разноцветные ракеты, они взрывались, раскрывая чаши своих фантастических цветов. Освещенная этими огнями, его рука безвольно опустилась. Заиграл оркестр, и среди звуков множества инструментов отчетливо выделялись призывные звуки труб.