Иван Давидков - Рифы далеких звезд

Он обводил взглядом старые стулья, столы, буфет с потрескавшейся белой краской, где за стеклом виднелись пыльные рюмки, к которым уже бог весть сколько лет никто не притрагивался, и думал о том, что самым разумным было бы расстаться со всем этим старьем. Мебель отслужила свое, ее источил древоточец, она обветшала, как ветшает одежда. Попробуй надень теперь короткий, неприталенный пиджак с узкими лацканами! Будь он даже из самой лучшей материи, ты вызовешь лишь сострадательные улыбки… Точно так же и с мебелью. Продать бы ее по дешевке или просто подарить кому-нибудь, лишь бы убрать эту рухлядь с глаз долой. Подыскать что-нибудь поновее, не хватит денег — взять в долг. Одно дело, когда в доме пахнет свежей политурой, и ты, точно в зеркало, смотришься в отполированную поверхность, скажем, только-только доставленного из магазина шкафа, и совсем другое — видеть, как от твоих шагов шатается и трещит древняя громадина из орехового дерева и в ее щелях серебрится паутина…

Так рассуждал учитель и был прав — ведь новая вещь пробуждает в человеке бодрые мысли, а бодрые мысли означают надежду, и душа, отдав себя им во власть, старится не так быстро.

Несмотря на это, Христофор Михалушев любил глядеть на свой старый шкаф, к которому привык как к человеку, любил открывать его створки, слушать их скрип, вот уже много лет одинаковый, и разглядывать пустые плечики, на которых в былые годы висели платья жены — вот тут розовое, тут бежевое в коричневый цветочек, а тут матросский костюмчик Маккавея, в котором мальчик в первый раз пошел в школу. А наверх, на запыленные теперь доски шкафа, под пасху ставили куличи. Не было для Христофора Михалушева ничего сладостнее запаха ванилина, лимона и миндаля, который разносился тогда по всему дому и на всю жизнь остался для него ощущением праздника, ликования церковных колоколов и цветущих деревьев.

Привычный запах былых праздников уже повыветрился из ореховых досок, но учитель знал, что он не исчезнет вовсе: если дерево и не сумело сохранить его, то нечто другое — память человеческая — пронесет его сквозь годы.

«Надо будет заглянуть в мебельный магазин. Наша рухлядь нагоняет тоску…» — подумал он и тут же почувствовал, как душа противится такой мысли.

Поэтому, верно, всегда и находился повод повременить с покупкой.

Но эту проблему решить было не так уж сложно. Возникли другие трудности, которых он никак не предвидел. Он с самого начала условился с братьями, что они займут половину участка, а вторую оставят ему, там он посадит вьющийся виноград и цветы, но в один прекрасный день «англосаксы», как он в шутку их называл, принялись перекапывать весь двор. Они срезали траву лопатами, вгрызавшимися глубоко в землю под напором их тяжелых ступней, переворачивали комья и, поплевав на ладони, подступили уже к ограде. Учителю осталось только крохотное, в несколько шагов, пространство у самой лестницы.

— Что вы делаете? — обратился к близнецам Христофор Михалушев, выйдя на крыльцо. — Мы ведь по-другому договаривались!

— Договаривались по-другому, но так будет лучше, — ответил один из братьев, то ли Марин, то ли Мирон. — К чему оставлять полдвора под травой, когда можно весь его засадить перцем и помидорами? Хочешь — пользуйся, никто тебе слова не скажет.

— Но ведь мы живем в городе. Для городского дома больше подходят цветы и виноград, — попытался было возразить учитель.

— Пускай в городе, но мы-то все равно крестьяне, охота была выстаивать в очереди за овощами, когда сами можем вырастить свежую зелень — без минеральных удобрений, без всяких там гербицидов, так, что ль, они называются?

— Тогда уж сколотите и курятник!

— А что, и сколотим! В два счета поставим вон в том углу сараюшку… Вчера жена пошла в лавку, глядит — на прилавке одни только шейки цыплячьи. Продавец говорит: «Замечательный из них суп получается». «Сам жри этот суп! — огрызнулась моя. — Мне подавай ножки!» «Я бы и сам от них не отказался, — отвечает, — да их лиса унесла…» Хитер, черт! Но больше я в магазины ни ногой… Разведем, стало быть, петухов, да таких голосистых, что во всем городе будет слыхать…

Христофор Михалушев понял, что ему с этими людьми не совладать. Он смирился (братья уступили ему еще клочок земли), посадил цветы, а один приятель из Горно-Церовене — Йордан Стефанов, знаменитый на все поречье виноградарь, — привез ему саженцы гамбургского муската и шаслы. Учитель посадил их у крыльца и, когда проклюнулись зеленые листочки, ощутил такую радость, какой давно уже не испытывал.