Владислав Крапивин - Белые башни родины

на память альбом со своими неумелыми стихами… А потом я выйду на обрывистый берег Туры и увижу заречные дали. Такое вот волшебство искусства.

Смотреть на картину вдвойне радостно от того, что я знаю: когда-то изуродованная Спасская церковь теперь стала такой, как прежде. Такими, как прежде стали и Покровский храм в Севастополе, и Владимирский храм над желтыми скалами Херсонеса… Ось между двумя м о и м и городами окрепла не только в моем воображении, но и наяву…

Еще о белых башнях. С детства мечтал побывать на какой-нибудь из Тюменских колоколен. И вот лет двенадцать назад выпускник моей "Каравеллы" и мой друг, журналист Костя Тихомиров (как горько знать, что его уже нет на этой земле, вечная ему память) повел меня на башню церкви Петра и Павла в Свято-Троицком монастыре. Там – могучие колокола, шум голубиных крыльев, близкие купола и башни, летние облака в синеве, панорама города над высоким берегом, колокольни Знаменской и Спасской церквей… Я смотрел и чувствовал себя мальчишкой, забравшимся сюда без спросу и ощутившим себя в полете над городом. И, конечно, опять вспомнил детство. Мамин рассказ об этом монастыре. Точнее, один эпизод военного времени…

Мама работала тогда в военкомате, ведала пионерскими лагерями и обеспечением семей фронтовиков скудными "дополнительными льготами". Например, распределяла так называемый "утиль" – присланное с фронта потрепанное и дырявое обмундирование, которое после починки можно было носить, можно было пустить на пошив ребячьей одежонки. Под склад утиля приспособили пустующий Троицкий собор, мама там однажды распоряжалась разгрузкой. И увидела на покрытой потемневшими фресками штукатурке след автоматной очереди.

– Это кто же тут безобразничал? – сказала мама.

Развязный самоуверенный старшина из тертых тыловых чинов небрежно объяснил:

– Ребята побаловались. Видать, были у них неучтенные патроны… – Под ребятами он имел ввиду подчиненных красноармейцев.

Мама сказала, что это безобразие: палить из автомата в храме.

Тут же вынырнул (словно у нее из-под локтя) юркий снабженец:

– А вам что, жаль эту поповскую размалевку?

Мама сказала, что речь идет не о "поповской размалевке", а об исторических и культурных ценностях, достоянии народа. И добавила: "Лучше помалкивайте, если не разбираетесь…" И вертлявый снабженец умолк, но маме стало ясно, что сегодня же ее слова станут известны "там, где следует". Тем более. что там маму уже знали. Еще до войны "приглашали для бесед" по поводу того, что она – в ту пору заведующая детским садом – почему-то не исключает из этого сада детей, чьи родители объявлены врагами народа.

К счастью, обошлось…

Я смотрел на купола близкого Троицкого собора и с удовольствием думал, что, подобно маме, тоже сумел вступиться за этот собор. В начале "перестройки", когда начали бурно и бестолково расцветать "культурные преобразования", какие-то излишне ретивые деятели возымели идею установить в главном храме монастыря орган. В православном соборе, где ни традиции, ни акустика, ни здравый смысл никакого органа не допускали! Костя Тихомиров позвонил тогда мне, прислал всякие письма и материалы с протестами. Я переправил все это в "Литературную Россию", написал туда же сам. Слава Богу, помогло. И теперь я смотрел на башни собора с ощущением хотя и маленькой, но все-таки заслуги…

Дома у меня долго хранился альбом, где среди рисунков была и панорама этого монастыря. Я рисовал ее весной пятьдесят пятого года, устроившись на бревнах, на левом берегу, выше деревянного моста. Потом я показал эту картинку своему учителю, художнику Александру Павловичу Митинскому (мои друзья и я помогали ему тогда оформлять персональную выставку в Областном музее).

Александр Павлович снисходительно посоветовал:

– Ты старайся, голубчик. Из тебя может выйти толк…

Здесь, однако, я должен признаться, что меня грызет совесть. Не из-за того, что "толка" (в художественном плане) из меня не вышло. Из-за недавней вины перед Александром Павловичем. В конце сентября мне позвонили из Тюмени, сказали, что к столетнему юбилею художника готовится выпуск его альбома. И попросили посодействовать, написать в какие-то инстанции, чтобы для выхода альбома не было препятствий… Злым силам надо было сделать так, чтобы именно в эти дни против меня сошлось все плохое – и обстоятельства, и хвори. Состояние было такое, при котором, как говорится "свет не светится". Я лежал с зажатым сердцем и не мог думать ни о чем, кроме тех самых "обстоятельств" и боли. Я попросил отсрочки до первого октября (надеялся выкарабкаться). Мне сказали: "что ж, ладно, только можно уже не успеть…" К вечеру я все же поднялся и начал сочинять письмо. И вдруг понял, что не помню: кто мне звонил, и куда надо писать. А звонков больше не было…