Антония Байетт: Литературное сырьё

Эта работа была нелегка, но без работы не было жизни. Работа сплеталась с нашим дыханием, сном, трапезой, подобно тому как рукава рубашек во время стирки сплетались недружно с ленточками ночных сорочек и праздничными поясами. В старости моя мать часто сидела рядом с двухкамерной стиральной машиной, механическим исчадием всех этих первобытных сосудов и снарядов для стирки, и всё теми же деревянными щипцами перекладывала своё нижнее бельё и наволочки из стирки в полоскание и отжим. Она походила на сердитую чайку, у неё были лёгкие птичьи кости и набухшие суставы. Потом ей подарили новую машину с оконцем-иллюминатором: пусть старушка стирает и сушит понемногу раз в два-три дня, глядишь и утешится. Мать очень расстроилась, испытала настоящее потрясение. Сказала, что без чистой недели будет чувствовать себя грязной — грешной. Ей просто необходимо стоять в пару и помешивать бельё, иначе жизнь — не жизнь, неправедная. Под конец, запачканные простыни совсем её одолели, можно сказать, свели в могилу; хотя умерла она не от физического истощения, а скорее от обиды, что не под силу ей больше орудовать толкуном, поднимать бельевую корзину. Её существование стало ненужным. Одну новую ночную сорочку она выстирала, выкрахмалила, нагладила, но ни разу не надела. Этой сорочке суждено было облечь её белую недвижную плоть; впрочем, в гробу колмановская синька белела сильнее, чем материны серовато-жёлтые, в морщинках и крохотных кровоизлияниях, веки и губы.

Этот этюд о чистоте, немного зловещий, вызвал у студийцев не больше восторга, чем предшественник. Список беспощадных замечаний пополнился словом «вычурно». Джек Смоллет наблюдал в задумчивости, и уже не впервые, как в подобных семинарах вроде бы взрослые люди оказываются ввергнуты в состояние детской вражды. Попав под власть группового инстинкта, сбиваются в стайки, выбирают себе кого-нибудь жертвой. Вот и теперь все они наперебой добивались внимания руководителя, и выказывание малейшего особого расположения не ускользало от ревнивых взглядов. Цецилию Фокс начали воспринимать, как «протеже Смоллета». С ней и раньше-то в кофейных перерывах почти не разговаривали, а теперь, когда симпатия Джека стала очевидной, стали нарочито держаться от неё на расстоянии, обдавать холодком.

Джек понял, как ему надо — точнее, как было надо! — себя вести. Лучше б он утаил, насколько ему по душе работы Цецилии. Или хотя бы не показал столь явно. Он и сам не знал, почему для него так важно — внося разлад и волнение в ряды студийцев — настаивать, что сочинения Цецилии Фокс — то самое, подлинное. У него было чувство, что он, как старинный методист, последователь Джона Уэсли, всей жизнью удостоверяющий истинность учения Христа, защищает что-то чрезвычайно важное. Не Цецилию Фокс, а само писательское призвание. Когда студийцы критиковали Цецилию за выбор прилагательных, или призывали её как-нибудь оживить повествование, в ответ она только непроницаемо и доброжелательно улыбалась, слегка кивая. Много лет он вёл этот мутный семинарчик, подавал ложную надежду, как врач-шарлатан, и вдруг — вот она, настоящая литература. Благодаря зарисовкам Цецилии у него снова появилось желание писать. Желание увидеть в окружающем материал для литературного произведения. Не без удовольствия он изучал гримаску на лице Лолы Сикретт, нужно найти особые слова, чтобы показать её отличие от гримасок других женщин. Ему захотелось выразить вкус скверного кофе, описать кладбищенские надгробья, покосившиеся так по-разному. Даже брожение семинара, скверное их поведение было Джеку в радость, потому что теперь он мог воплотить это в слове.

Он попытался держаться беспристрастно. В перерыве после обсуждения «Чистой недели» не стал подсаживаться к Цецилии Фокс — так будет лучше, — а завёл разговор с Бобби Маклемехом и Роузи О’Колесси. В Джеке вновь проснулась неподкупная писательская совесть, и она подсказывала ему: Бобби Маклемех не написал ни единой стоящей строчки. Что-то не так во всём этом спотыкающемся ритме, непроизвольном перепеве других писателей, пустом стуке клавиши в том месте, где должна звучать нота. Однако же Бобби Маклемех небезынтересен для Джека, небезынтересна его, маклемеховская, смесь страха и бодрячества, его невянущий интерес к подробностям собственного каждодневного существования — в конце концов, литературы без этого не бывает.

Маклемех обмолвился, что на днях отправил кое-что на конкурс, который литературное приложение к одной воскресной газете проводит для начинающих авторов. Победителя ждёт солидная премия — 2 тысячи фунтов, публикация в приложении и внимание со стороны издателей в будущем. По мнению Бобби, его шансы на успех были весьма высоки. «Давно собираюсь получить „писательские права“, ездить без инструктора, так сказать», — заявил он. Джек Смоллет понимающе ухмыльнулся и кивнул.