Ежи Пильх - Зуза, или Время воздержания

Третья причина перечеркивает две первые. А именно: все может оказаться ложью. Намалюйте эту максиму аэрозольной краской на каждой стене, выжгите раскаленным металлом на каждой доске, нацарапайте золотой иглой в уголке глаза. Слышите, я к вам обращаюсь, знатоки и ценители платной любви: все, что вы покупаете, может оказаться ложью, любая грудь, любая нога, любая прическа может быть ложью, любой час, на который вы договариваетесь, может быть ложью, любая история, которую вы услышите, может быть ложью, всякий поцелуй — ложь.

Скажете, лживый поцелуй ничем не отличается от искреннего? Тому, кто так говорит, не повезло и с правдой, и с ложью. Согласен, отчасти это утверждение верно, но учтите: говоря так, мы вступаем на территорию вымысла. Слово — обман, тело — обман, отправная точка — ложь. Может ли быть правдой большая любовь, рожденная на пустом месте? Пробуйте, пробуйте — и да воздастся вам.

Стокгольмскому миллионеру воздалось. Он, прямо как я, до смерти влюбился в варшавскую курву; бедняга всего не знал, но кое в чем ему повезло: его ведь могло не существовать. Он мог быть вымыслом. Вся Швеция могла быть вымыслом, работа в Швеции могла быть вымыслом, тамошний успех мог быть вымыслом, фантом шведского миллионера, его дома, недвижимость, кэш — все могло быть вымыслом. Тем более что Жозефина в своих рассказах не отличалась последовательностью: один раз Микаэль выгребал из кармана евро, другой раз — кроны; то он занимался строительным бизнесом, то сельскохозяйственными машинами.

Наконец, сама рассказчица явно не выносила длительных разлук с родиной. Сколько раз ее, якобы осевшую в Швеции, видели в варшавских торговых галереях! Она, не смущаясь, с улыбкой отвечала на приветствия, не прикидывалась собственной сестрой. К подобным встречам Жозефина была готова: могла же она в конце концов вместе с Микаэлем на денек-другой махнуть в Польшу на шоппинг. Известное дело: миллионеры любят делать покупки там, где подешевле.

Я никогда не был у Зузы. Адрес, конечно, знаю, как-никак пару раз удавалось проводить даму до самого порога. Ни на каком продолжении я не настаивал, ни о чем таком и речи не шло. Ни всерьез, ни в шутку, ни намеками. Во-первых, из-за дверей почти всегда доносился душераздирающий лай, однако дело было не в собачьей истерике. Я не боялся, — этого еще не хватало! — что, едва дверь приоткроется, Тетмайер вцепится мне в горло. Моей неприязнью к собакам вообще и к этой суперпородистой твари, в частности, проблема не исчерпывалась.

Во-вторых, не было бы ничего проще, чем вытащить из-за пазухи надлежащую (лучше всего заранее удвоенную) квоту, — и вечер наш! Зуза, несмотря на усталость, головную боль, отсутствие желания и что-то там еще, немедленно повернет обратно, мы отправимся ко мне и окунемся в пучину любви во всех ее проявлениях. Однако я считал, что должен быть на стороне усталости, головной боли или отсутствия желания. Да, я, горе-джентльмен, действительно так считал и даже не пытался ни на чем настаивать. Что было ошибкой, но ведь эти строки — сплошь перечень моих ошибок. Требовать от распутницы распутства и таким способом расти в ее глазах? Звучит неплохо, но так ли оно на самом деле?

Короче говоря, Зуза не хотела показывать мне квартиру, которую снимала. Это было очевидно и совершенно понятно. Нет-нет, я не прикидываюсь великодушным папиком, который все понимает и все прощает. В этой истории мне были понятны разве что кое-какие детали, а целое — несмотря на его незамысловатость — недоступно. Зуза не хотела показывать свое жилье, потому что там царил чудовищный, неистребимый беспорядок. Мне это подсказывал инстинкт педанта, мигом учуявшего собственную противоположность. Кроме того, существовала уйма предпосылок, позволявших прийти к тому же выводу логическим путем. Зуза, например, утверждала, что у меня всегда идеальный порядок. Поскольку ей случалось так говорить и тогда, когда в квартире был жуткий кавардак накануне прихода уборщицы, это кое о чем свидетельствовало. Можно сказать, порядок мы себе представляли абсолютно по-разному. Впрочем, это было не единственное различие. В сущности, мы смахивали на супружескую пару старого покроя. Короткая вспышка страсти, посредственный скоропалительный секс и — виват, молодожены! Долгих лет здоровья и счастья!

Зуза спала третьи сутки кряду, просыпалась редко, проснувшись, не понимала, где она, и старалась побыстрее снова заснуть. Определенность ее пугала, не под всякой крышей хотелось очнуться — отпадали больницы, вытрезвители и бомжатники, а также почти все без исключения квартиры и полицейские участки, в которых ей доводилось бывать. Город — и даже пару городов — она знала хорошо. Господи, говорила себе, где я и как сюда попала? На этот раз гадать не понадобилось. Обстановка подсказывала: она в гостинице, однозначно. Но в какой? Где? В Варшаве? За границей? В Кракове? На каком языке здесь говорят? Страх подступал к горлу, — какой там сон! — теперь ее ждала бессонница, и не просто бессонница, а состояние на грани белой горячки. Четыре утра — час, не ведающий жалости. Стоп! — не в этой же загадочной гостинице выхаживаться. Четыре утра везде четыре утра, пускай, но только не здесь. Отсюда надо мотать. Немедленно уносить ноги. Она кое-как сползла с кровати, для чего понадобились нечеловеческие усилия; результат — дрожь, холодный пот, полное изнеможение, а впереди еще рискованный поход в ванную. Шаг за шагом, за шагом шаг, а за этим шагом еще один шаг [15] Парафраз строк («Камень на камне, на камне камень, а на этом камне еще один камень…») из популярной в 30-е гг. львовской фольклорно-танцевальной песни «Лычаковское танго» (Лычаков — исторический район Львова). . Стол, на который она оперлась, был заставлен всяким добром: недоеденные закуски, недопитые (как девицы их называют) дринки, славянские разносолы, заляпанный горчицей листок почтовой бумаги — хорошо, хоть сверху можно прочитать: «Отель ‘Французский’, Краков». В голове смутно нарисовались сцены банкета, промелькнули рваные кадры: кто-то произносит чертовски остроумный тост, кто-то показывает карточный фокус, кто-то рассказывает бесконечную нудную историю. Конечно, время от времени все на секунду замирали, внезапно вспомнив про секс и осознав, что вот он, под рукой; девушки, отправляясь в тот день в апартаменты, знали, зачем едут. Мероприятие затевалось разнузданное, но разнузданность уступала стыду. То один, то другой уводил предмет своего вожделения в дальнюю часть люкса, там языки развязывались, но этим по большей части и заканчивалось. Что хорошо, иначе можно было и не очухаться или, во всяком случае, приходить в себя гораздо дольше.