Остин Райт - Тони и Сьюзен

Когда не забывала, то пыталась освободить голову, чтобы читать роман Эдварда как полагается. Трудность заключалась в воспоминаниях, просыпавшихся, как древний вулкан, с рокотом и землетрясением. Вся эта забытая близость, их бесполезное знание друг друга. Она помнила его самоупоенность, тщеславие, а также его страхи — а вдруг он ничего собой не представляет, — но обо всем об этом надо забыть, если она хочет, чтобы ее оценка была справедливой. Она решительно настроена быть справедливой. Чтобы быть справедливой, она должна отречься от воспоминаний и притвориться посторонним человеком.

Она не могла поверить, что он хочет, чтобы она просто прочла его книгу. Тут, наверное, что-то глубже, какой-то новый выверт в их мертвом союзе. Она задумалась, чего, по мнению Эдварда, недостает его книге. Из письма следовало, что он не знает, но она подумала — нет ли там тайного смысла: Сьюзен и Эдвард, сокровенная любовная песнь? Дескать, прочти и, разыскивая недостающее, найди Сьюзен.

Или ненависть, что представлялось более вероятным, хотя они избавились от нее сто лет назад. Если она злодейка, то там недостанет предназначенного ей яда, вроде белоснежкиного красного яблочка. Любопытно будет узнать, сколько иронии на деле содержит письмо Эдварда.

Но даже внутренне приготовившись, она по-прежнему забывала, не читала и со временем утвердилась в мысли, что потерпела фиаско. Она стыдилась этого и одновременно гордилась своим неповиновением, пока за несколько дней до Рождества не получила от Стефани открытку с припиской от Эдварда. Он приедет в Чикаго, говорилось там, тридцатого декабря, на один день, остановится в «Мариотте», надеюсь, увидимся. Она встревожилась, потому что он захочет поговорить о своей нечитаной рукописи, затем успокоилась, поняв, что время еще есть. После Рождества: муж Арнольд уедет на съезд кардиохирургов, на три дня. Тогда и прочтет. Это займет ее, поможет не думать о поездке Арнольда, и ей не придется чувствовать себя виноватой.

Интересно, как сейчас выглядит Эдвард. Она помнит его светловолосым, птицеподобным — с крючковатого носа постреливают глаза, — невероятно тощим — руки как плети, острые локти, гениталии на фоне костлявого таза кажутся больше, чем они есть. Тихий голос, рубленая, нетерпеливая речь, словно он думает, что большая часть того, что ему приходится говорить, — глупости, которые и говорить-то не стоит.

Может, он стал степенным или чванливым? Наверно, прибавил в весе и поседел, если только не облысел. Она гадает, что он подумает о ней. Ей бы хотелось, чтобы он отметил, насколько она стала терпимее, легче, великодушнее и насколько больше она всего знает. Она боится, что его обескуражит разница между двадцатью четырьмя и сорока девятью годами. Очки она поменяла, но при Эдварде она вовсе не носила очков. Она пополнена, грудь увеличилась, впалые щеки округлились, и бледность на них сменилась румянцем. Волосы — при Эдварде длинные, прямые и шелковистые — теперь прибранные, короткие и с сединой. Она сделалась здоровой и крепкой, и Арнольд говорит, что она похожа на скандинавскую лыжницу.

Сейчас, когда она совсем готова к чтению, она задается вопросом, что это за роман. Как будто путешествие неведомо куда. Хуже всего, если роман не удался: это, может быть, задним числом ее оправдает, но создаст неловкость в настоящем. Но даже если он и удался, она все равно рискует: задушевная прогулка по незнакомому сознанию, необходимость раздумывать над символами, более внятными другим, чей ей, иметь дело с замкнутым кругом навязанных ей чужаков, вживаться в чужой обиход. А проводником — Эдвард, из-под власти которого она в свое время с таким трудом освободилась.

Сколько малопривлекательных перспектив: заскучать, оскорбиться, попасть под сентиментальные излияния, отяготиться унынием и мраком. Что занимает Эдварда в сорок девять лет? Наверняка она может сказать лишь, чем этот роман не будет. Если Эдвард не переменился самым коренным образом, книга не будет ни детективом, ни историей бейсболиста, ни вестерном. Не будет она и кровавой историей о мести.

Что остается? Она выяснит. Она приступит в понедельник вечером, назавтра после Рождества, когда Арнольд уедет. Чтение займет три вечера.

Этим вечером Сьюзен Морроу садится читать рукопись, и ее, как пуля, поражает страх. Первое мгновение напряженной сосредоточенности проходит, не оставшись в памяти, и остается неясный испуг. Опасность, угроза, беда — она не знает что. Пытаясь вспомнить, о чем думала, она возвращается мыслями на кухню, к сковородкам и прочей утвари, к посудомоечной машине. Потом — к тому, как задохнулась от страха на диване в гостиной. Дороти, Генри и друг Генри Майкл играют в кабинете на полу в «Монополию». Она отклоняет приглашение поиграть с ними.