Виктор Пелевин - Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами

Слово «посоны» («пацаны») – это искаженное за многие десятилетия слово «масоны́», то есть «масоны» с перевранным ударением. И (понятно без объяснений) «братаны» и «брателлы» – это чуть опошленные эпохой масонские братья, те самые, о которых так часто пишет Пушкин:

На сегодняшнем позднемасонском арго эти строки звучали бы так: «Откинешься с хаты – встретят братаны и дадут плетку…» Вот только термина «примет» применительно к свободе сегодняшние урки и либералы поэту могли бы и не простить, увидев в подобной аллюзии беспросветный экзистенциальный пессимизм.

Но мы отвлеклись – вернемся к нашим масонам. Пришельцы из Храмлага, попадая на Большую Землю, навязывали уголовному миру свои представления, ценности и порядки. Они инициировали в масонство (на том уровне, который был им доступен) самых продвинутых и влиятельных уголовников – и именно из этого семени выросла та русская уголовная культура, которую мы наблюдаем сегодня.

Голгофский приводит много примеров криптомасонского влияния на блатную и общесоветскую языковую парадигму, но в нашем небольшом обзоре мы не сможем, конечно, процитировать их все. Интересно отметить только его разбор стихотворения Е. Евтушенко «Идут белые снеги».

Голгофский утверждает, что эти строки восходят к масонскому шифру – «идет снег» – то есть «среди нас профан». Евтушенко, всегда находившийся под сильным влиянием масонского дискурса, хочет, по мнению Голгофского, сказать своим друзьям-масонам примерно следующее – «вокруг ну такие придурки, такие нереальные дебилы… Типа вообще не понимают, что происходит на самом деле…» Если это действительно так, становится понятнее та преувеличенная экспрессия, с которой Евтушенко обычно исполнял это стихотворение на стадионах.

Дело, однако, не сводится только к сходству масонсокого арго с уголовным. Голгофский приводит целый ряд экстралингвистических параллелей.

Так, «пальцовка», характерная для уголовного сообщества – это трансформировавшийся язык условных жестов, обычный для масонов всех обрядов и ветвей. Сюда же относится и длинный ноготь на мизинце, общий для вольных каменщиков (такой был, например, у Пушкина) – и для урок. Когда-то даже считалось, что отличить уголовника от масона проще всего, поглядев, грязен этот ноготь или чист.

Молодческий дискурс «петухов и педерасов», с которыми уголовнику не зазорно вступать в интимный контакт, если он проходит по определенному ритуалу – это экзальтированная и торжественная масонская гомосексуальность, маскирующаяся под лагерную гомофобию. Корни этого феномена тоже берут начало в Храмлаге (вспомним формальную инициацию во «французы»).

И, наконец, уголовные «колы» – все эти «звезды», «черепа», «ножи и змеи» – это выродившаяся масонская тайнопись, до сих пор содержащая, возможно, отсвет Великой Тайны.

Подводя итог, Голгофский гениально формулирует: «Блатные базары, колы и распальцовка есть карго-культ масонской криптомемевтики, криптосемиотики и криптосемантики».

Анализируя блатные татуировки и песни, дошедшие до нас из шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых, Голгофский отмечает быстрое вырождение пост-храмлаговских каменщиков.

Увы, оторванная от сгоревшего корня ветвь советского масонства, привитая и прижившаяся на материке, оказалась тупиковой – завершить Великую Работу во второй раз «законники» Большой Земли не смогли, и вывезенный из Храмлага символический капитал постепенно девальвировался и выцвел. Соль потеряла свою силу.

Можно ли поверть, глядя на китчеватый особняк какого-нибудь подмосковного вора, что перед нами поздняя вариация на тему Соломонова Храма? Трудно, конечно. Но именно так выплеснулась на берег настоящего волна, забывшая свой смысл и исток – волна, что была когда-то бурей, мечтавшей явить миру Бога… Не так ли и скорбная земля наша: поднялась против несправедливости и мирового зла, покачнулась, приняла в свою грудь миллион ядовитых стрел – и упала, свернувшись дачным поселком на Новой Риге…

Голгофский, как мы видим, не склонен к историческому оптимизму, но все же он дает надежде шанс. Быть может, пишет он, двадцать два брата, отплывшие из Храмлага на остров Моржовый в октябре шестьдесят первого, еще… Нет, не живы – такое трудно себе представить, да и не для этого они оставили свой суровый приют.

Но возможно, что они все еще сидят рядом друг с другом в какой-нибудь ледяной пещере: мертвые куски вечного льда, ждущие своего часа. Перед ними на полу – превратившееся в лед вино и вновь ставший камнем хлеб. Но колы на замерзших спинах все еще хранят секрет Magnum Opus – ту критическую тайную информацию, тот таинственный ключ, которым надо открыть пророчество Иезекииля, чтобы двери Тайны распахнулись вновь…