Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

— Проходи, Паранюшка. Ой, с отцом-то худо.

Парасковья наклонилась над Геласием, улавливая его состояние, увидала его посторонние беспамятные глаза.

— Де-до, как ты себя чувствуешь? — прокричала.

Старик молчал.

— Что фершалица-то сказывала?

— Три литры кровищи потерял. Тут и каменный не подымется.

— Дай бог, встанет.

Геласий слышал глухое бунчанье, пытался проникнуть в слова — и не хватило сил. Он беспомощно глядел в просвет окна, на крохотный осколок неба с морозной окалиной в глубине, в котором только что жил и вернулся оттуда. Голубые зыбкие столбы наискось вросли в избу, и в них на всем протяженье мерцала желтая солнечная пыль. «Значит, и земля не приняла, и небо отринуло, — подумал с облегчением. — Много людей видел, по лестнице лезут в небо, а мне ступеньки не нашлось, не пустили…»

— Только бы робить ныне, день-то андельский, благословенный, а много ли сенов сплавили? — привычно брюзжала Параскева, навастривая янтарные глаза. Уже с прялкой, с задельем разложилась, и сквозь пальцы течет на веретешко крутая овечья нитка. — Как это без труда жить, руки скламши? В ум не возьму. А нынь пальцы на живот складут, и ну эко крутят. Отсюда и распутство. Степка мой к окну пристынет и ухватом не сдвинешь. Я говорю: «Степушка, поделай чего ли, у нас поветь разорена, зимой снегом захоронит, у нас и дров ни полена. Раз жить думно — позаботься». А ему хоть клин на голове, только с жонкой: ля-ля-ля.

— Ты промеж их не встревай. Жена молодая ближе отца-матери. Ты им дороги не заступай, — мягко советовала Матрена. — У каждого времени свои похмычки. Пусть живут, как хотят.

— Так обидно, Мотря. Боюсь, ежели не сдвинуть, так и навозом зарастем. Мне двенадцать лет было, уже на сенокос татушка за двадцать пять верст увел. Где кулижку выкосишь, где гребешь. Пять возов сена, помню, наставили в суземах за две недели и в обрат идем. Километров за пять озеро родное. Я увидела — и ну зареви как: «Ой, скоро мамушку родную увижу». Вот сколь глупа была. К матери ульнула в охапку и отпустить не решусь… А теперь народ не доброрадный, не-е.

«…Дал себе постановленье: пока в силе — никому не докучать, ни к кому не соваться. Теперь дрова колю и пилю сам: диаметр ощупаю, палец положу, и колю точно. Можно бы деньги заплатить, но тогда ложись на кровать и пой отходную? Это значит, до конца убогой жизни из чужих рук смотреть? А я хочу сороконожкой в темени ползать. Да ладно, не о том речь… Когда тоскливо до волчьего воя, поранее спать ложусь, видений жду. И другой раз бывает, что вижу сон: будто я с глазами иду по Николиной чищенке, трава в пояс, ноги вяжет, путает. Устану идти, лягу, руки за голову и лежу просто так. И видится мне, что я зрячий, а умом-то думаю, ведь я слепой.

Снится дом довоенный отцов, матушка снится, еще нестарая, отца почто-то не вижу. Другой раз хороший сон заснится, аж от радости заплачу, а жена повернется, толкнет в бок, я и пробужусь. И так ли жалко недавнего виденья. Скорее веки-то сожму плотнее, будто и не слепой, думаю, ой хоть бы скорее заснуть, да всяких картин наглядеться.

Ну да ладно, не о том речь… Печку было ремонтировал, и для моего насмешливого ума целый сюжет создался. Чугунок все под рукой путался. Я сначала предупреждал: „Будешь соваться — накажу“. И ладонью его выпорол, в сторонку отставил. Так раз десять попался. Я не вытерпел и кричу: „Я ж тебе говорил — не суйся“, — и кинул в угол. Татьяна после черепушки собирала и бранилась.

…Впервые залез на крышу. Ночью забрался. Решил трубу выпахать, пока жена спит и не видит. Ощущенье такое, будто в потемках у бездонного оврага стоишь и чувствуешь с-под низу могильный холод и смрад. Ноги ватные и подташнивает. Боязно же: а вдруг рухну, да головой о землю. И поминай как звали. Но такая зоркость в теле — на удивленье. А после того и решился крышу перекрыть. Громко сказано — перекрыть, подлатать разве, толи кусок подсунуть. Жена устала после дождей потолок подбеливать. Крышу-то закрываю, соседка пришла: слышу — разговаривают. Параскева Осиповна моей-то благоверной: „Он, наверное, видит?“ Про меня-то, значит. А я шапку на глаза — и колочу. По пальцу ударю, пососу — сладко.

…Я теперь гордый стал, первым не здороваюсь. Шел раз с женой, слышу навстречу шаги. Говорю: „Здравствуйте“. Молчанье, миновали. „Кто?“ — спрашиваю у Татьяны. „Бык прошел“. Ну, думаю, не буду с быками да с коровами здороваться. С той поры гордый стал.