Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

— Ты зря так, Вася. — Ловко выудил Саня из плаща бутылку и с прихлопом поставил перед Щеканом. — Я, Вася, не из скобарей — из чужих рук не питок. — Уже обиженным притворялся, развалистые брови нагнетал на глаза, но дуться не умел Саня, не из той породы человек. — Работка, смотрю, у вас хлебная. Никто над тобой не стоит, шею не пилят. Возьму вот и намылюсь к вам.

— Сначала портков наготовь…

— Чей такой шебутной? — впервые открыл рот заветренный мужик.

— А Парани Москвы, — ответил за Саню Щекан.

— То и гляжу, что навроде бы Паранин. Такой же говорко?й. А это брат егов, што ли, такой совестливый?

— Ну…

— Совесть-то, дядя Егор, еще из люльки у меня украли, — криво усмехнулся Степушка. Вышел он из дому простоволосый, в одном пиджаке, а сейчас хмель угас, и стало парню знобко. Ссутулился рядом с братом на корточках, будто несчастный куличок-травничок, до боли растирая ладонями лицо, силился душевно как-то слиться с компанейскими мужиками. Порой словно бы отстранялся Степушка от самого себя и тогда удивлялся, отчего сидит здесь, у реки, а не в горенке-боковушке возле Любы, где в самую пору только и быть ему.

— Братила, ты чего не угощаешь людей? Свадебное давай ставь, — хитро подсказал Саня, уже чего-то смекнув, ибо сам же быстрехонько сковырнул шапочку с горлышка и оба стакана наполнил всклень. — Мы-то сыты, Вася, мы вина наелись, уже трубы горят.

Щекан выпил, оскалился, мотая головой, осколком печенюшки заел горечь — вот и вся закуска — и не успел охолонуть, как городской наезжий гость остатки сивухи плеснул снова, а зло же нехорошо оставлять на дне посудины, и пришлось питье прикончить. Захорошело в голове, штопором понесло Щекана: «Братушки, да я… да если хотите знать! Я во, если хотите, попросите только! Я, думаете, так просто? Железный Щекан — и все? А у меня тут-то ой боли-ит! — Ударил себя в грудь наотмашь и заплакал, завсхлипывал, но тут же, возвысив голос, отмахнулся рукой: — Прочь, к матери всех, прочь, не жела-ю!» — С головою закрутился в брезентуху и затих, как мертвый.

— Слышь, у меня идея. Сегодня нашему брату воля, — украдчиво, переходя на шепот, наговаривал Саня и часто оборачивался назад, где из-за груды ящиков выставала голова в кожаной бурой шапчонке, похожая на старый подосиновик. — Давай на рыбалку, а? Тюха, Матюха и брат с Колупаем. Нынче рыбнадзору не до нас. Сеточки кинем, ухи из семужей головы наварим да на природе-то как поедим. Ну, так чего?

— Не толкай в пропасть и не понукай. Не лошадь, не запряг.

— Скис… Эх ты, тесто. Ну и было чего, так и что? Мало досталось или сливок жалко.

— Замолчи, а то схлопочешь.

Но Саня не унимался, не веря угрозливым словам, поигрывал покатыми плечами, туго покрытыми синим нейлоновым плащиком, от всей души старался помочь брату, истинно не понимая его страдании, похожих на детские капризы.

— Пойми же… Девушка не травка, не вырастет без славки. Ты только после не поддавайся, под ее трубу не пляши. У тебя козырь. Чуть что, с козырей ходи. Моя-то, слышь-ка, жена было концерты давать, а я ей — фига, поищи другого права качать, а у меня шея тонка, обломится, если тебя таскать. Она ну вонять: не зна-ла, за кого шла, а зна-ла бы, так не-е… дура была. А нынче как спелись: я на первый голос, она — вторым.

— Как в глаза Любе гляну? — тянул свое Степушка.

— Сеточки бросим, по стопарику тяпнем. И все без страха, по своей воле. У костра так давно не сиживал.

— Будто клещ впился, ей-богу. Отвяжись, худая жизнь!

— Ну все, все… перестал.

Неладно начиналась Степушкина женатая жизнь, не клеилась, будто злой рок подставлял ему ножку или черт за левым плечом подмигивал, строил рожицы и кого-то то и дело подначивал на очередную пакость. А иначе как объяснить одни неприятности? Только вознамерился Степушка войти к Любе и повиниться смиренно, дескать, любимая ты моя, прости за дикие выходки, лошадь и то оступается на ровном месте, а я же человек, на руках носить тебя буду и словом плохим не покрою, а тут мать и попади навстречу, от деда Геласия спешит.

— Где вы были, лешаки? Обыскались вас.

Саня, посвистывая, приобнял мать, шутейно поправил черный плат на голове, а Степушка, ковыряя ботинком отсыревшую дернину и пряча глаза, буркнул:

— Мама, перед Любой извинись.

— А чего такого сказала?

— Извинись, говорю, — повторил настойчиво.

— Ха-ха… Угорела барыня в нетопленной горнице. Иль я соврала чего? Нашел пару тоже. — Параскева завелась, побурела, захлопала ладонями по широким бедрам.