Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

Саня с Николаем, старшие, от первого мужа дети, со Степушкой в Белогору не поехали, ведь и по дому заделье нужно справить, матери одной не под силу. И Палька осталась, она перемывала посуду. К трем часам все уладили, сыновья уже по рюмашке пропустили, не утерпели. Палька городской салат под майонезом приготовила, а теперь сидела на табуретке, грустно оглядывая кухню. Давно ли ее так же «продавали замуж», кричали «горько» и просили «подсластить», и не было тогда никого счастливее Пальки. Но куда же подевалось, куда уплыло ее счастье, только ласковое отражение его живет в душе.

А Параскеве Осиповне не сиделось. Она еще раз окинула столы прищуренным глазом. Кажется, все на месте. Печенка вареная кусками есть, грибы соленые в масле, грибы вареные в сметане, холодец, рыба жареная, щука кислая — это все холодная, самая первая еда, ее довольно наготовлено, а потом еще борщага заварен, да саламата семужья, да рыбники, да баранина с картошкой. Под такую еду только и пить. Четыре ящика водки стоят в сенях, все накопления ухайдакала.

— Кажись, все на месте, — сказала вслух Параскева, присаживаясь на кончик скамьи.

— Господи, да посиди ты, мама, убилась совсем, — откликнулась из кухни Палька.

— Убилась не убилась, а никто за меня не сделает, — сказала Параскева, заглядывая в низкие окна. — Чтой-то молодые не едут, а уж гостям время быть.

Решила, раз время есть, нужно переодеться; за шкаф платяной встала, на кровати ее наряды лежат: кофта из хорошей шерсти, спокойного серого тона — подарок Аришки, да юбка такая же, из приятного материала. Одевалась Параскева Осиповна неторопливо, тихо напевала под нос:

— А крестьянина любить, а крестьянина любить, буду век счастливо жить, — и любовно оглядывала богатый стол. Потом вдруг дверку шкафа захлопнула, прибежала на кухню к Пальке. — Осподи, дочка, а гармониста-то забыли пригласить…

— Как забыли? — откликнулась Палька. — Оська, из клуба баянист, будет.

— А он играть-то хоть чего может? — недоверчиво спросила Параскева, и правый ореховый глаз немножко закосил к носу, так случалось, когда Параскева очень беспокоилась, но ничего предпринять сама не могла. — Мне чтобы русского играл. Мне синфонии ни к чему… Ой, господи, все проспали. Чего сидишь, не видишь, машина пришла, молодых встречай, — сразу засуетилась, замельтешила Параскева. — А я еще не прибрана, ой, ворона, ой, Параня Москва, все-то у тебя не пришей рукав, — бранила Параскева саму себя. Побежала, двери распахнула, оставила полые, на заулок выскочила, закланялась низко в пояс, но сразу взглядом поймала, что молодых в машине нет, и вместо приглашения испуганно спросила:

— А молодых где потеряли?

— По-новому свадьбу играете иль по-старому? — спросили с машины.

— По-новомодному. Кто нынче старое вспомнит? Дак где молодых оставили?

— А они насчет будущей жизни сговариваются. Чтобы быть рядком да жить ладком.

— Все опять неладно. Ты-то, Володька, дружок, шафер ты иль кто? Чего свою должность не сполняешь?! — погрозила Параскева веснушчатому очкастому парню.

— Да полно вам, Параскева Осиповна… Вон они, как голуби, воркуют.

А день выдался сухой и голубой. Лист уже опал на землю, но почернеть не успел, и тлен хватил его лишь по самой кромке, и оттого трава, покрытая березовым листом, казалась красной. Степушка в черной паре, длинный и весь торжественный, обнимал Любу за плечи, часто наклонялся и что-то ей говорил, наверное, смешное, потому что Люба закидывала голову назад.

Пара видна была вдалеке. Они шли не спеша по дальнему концу улицы, вдоль дороги, по опавшим багровым листьям и казались особенно неожиданными и радостными среди всеобщего увядания.

— Ой, хоть бы не застудились. Господи, доченька, Любонька, да она совсем легохонько одета… Вы-то куда смотрели, черти окаянные. Нельзя ничего людям доверить.

Но гости уже смеялись, толпясь на крыльце, смешались с Параскевиными детьми, а сама хозяйка очутилась на дороге, вся нетерпеливая, и уже близкие слезы покатились по лицу, а Параскева все вглядывалась сквозь этот влажный туман, и показалось ей, что сын не к ней идет, а удаляется все дальше и дальше. Параскева не выдержала, сорвалась с места, побежала неровной тропинкой, ноги скользили по влажной глине и оранжевым листьям, но молодые не торопились, они почему-то стояли, а может, ждали ее, Параскеву.

— Благословляю вас, дети мои, — тихо сказала Параскева, и сделалось ей сразу душно. Она обняла, притянула к себе Степушкину голову. «Осподи, — подумала она, — какой родимый запах, это ж сын мой, совсем мужик ныне». Потом обняла невестку, поцеловала в прохладный лоб. — Живите хорошо, не ссорьтесь и любите друг друга. Любите, прошу вас.