Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

«И без водки бы можно. На кой эта водка проклятущая», — скрипуче сказала мама, но посуду выставила на стол. Тетя Аниса добыла из сумки кусок светлой рыбы-семги, завернутый в спекшуюся от соли тряпицу, и круг копченой колбасы.

«От свекра рыбка-то, — протянула тетя Аниса, нарезая семгу крупными алыми на срезе кусками, с белесой каймою жира под шкурой и на брюшине, с перламутровыми прожилками по сочному мясу и серебристым твердым клёцком, что светлыми копейками осыпался из-под ножа на клеенку. — Под боком у них рыба-то, ездить далеко не нать, да вот ловить не давают. Воровски тоже надо». — Аниса тяжело вздохнула и этим вздохом дала понять, что не все у них так ладно, как показалось в первые минуты.

Лампу перенесли на комод, мама вытащила из печи чугунок с супом, дух лесовой дичины сразу перебил все прочие запахи. Дяде Глебу не терпелось выпить, он скоренько расковырял сургуч, выбил из бутылки пробку, плеснул спирта в граненую посудинку.

«Тоня, дай холодянки для запивки».

Пока мама ходила в сенцы и черпала из ушата студеной с ледком воды, гость, не дождавшись закусок, выставил локоть, приподнял стакан вровень с лицом, всмотрелся в спирт сквозь толстые грани стекла, резко выдохнул и выпил. Какое-то время сидел, покачиваясь, нюхая рукав шерстяного пиджака, призаваленного ягначей шерстью, прислушиваясь, как катится в глотке питье, опускаясь все ниже, под грудину, обжигая утробу; потом открыл глаза, вылупившиеся ещё больше, похожие на камешки-голыши в мелкой речной воде, и подмигнул мне с блаженной улыбкой.

«Не утерпел. И-эх! — воскликнула жена без упрека, больше для „прилики“. — Подождать не мог, Глебушко? Все вы, Таранинские, такие.»

«Это для тонуса, — сказал дядя Глеб, зеленоватые глаза его заискрились, заиграли, как бутылочные стеколки, на которые упал солнечный свет. Толстые губы влажно залоснились, припухли. Гость торопливо обновил стакан. — Вовка, никогда не пей вина. Такая это зараза. Чем больше пьешь, тем больше хочется.»

«Чему парня учишь, Глеб Александрович? — мама с подозрением посмотрела на свояка, поставила чугуник с куропачьим супом на стол, стала разливать по тарелкам. — Вовка и так бестолочь. Всю махорку у меня искурил. Хранила клопов травить.»

В комнате запахло лесовой дичиной, душистый парок волнами пошел по боковушке, унырнул в щелки и покатился, знать, по всему околотку, извещая, что у Тони Личутиной торжество.

Дядя Глеб торопливо закурил беломорину, густо, мокро закашлялся, заслонился дымом. Я с завистью поглядывал на его папироску, как торопливо бежит, потрескивая, огонек по табачной гильзе, и невольно примечал, велик ли останется «бычок».

«Прошу тебя, Глеб Афанасьевич, не кури, не порти воздуха. И так дышать не чем, — мама раздраженно покосилась на свояка, стала отгребать дым ладонью. — Как вы такую пакость курить можете?»

«Кто курит табачок, тот хороший мужичок, — засмеялся дядя. — Верно, Вовка. — Куришь, небось? А зря. И мама не велит. Правильно, что не велит. Некому тебя сечь. — Дядя Глеб смял окурок, даже размазал его по блюдцу. „Эх, зря он так сделал“, — подумал я, пожирая будущую „добычу“ жадным взглядом. — По глазам вижу, что куришь. И меня вот, батько не сек, пустил меня на самотек. Что делать, Антонина Семеновна, все парни одним медом мазаны.»

«Все, да не все. Вот мой Геня не курит», — возразила мама.

«Ну, у тебя тот сынок отменитый от всех. А муж-то, поди, курил?»

«Ну, курил, — согласилась мама, — а потом бросил».

«А я что говорю? — довольно засмеялся гость. — Плешь его блестела, как намазанная постным маслом, а глаза стали медовые от вина. — Сначала мох, травичка всякая сухая, потом батькина махорка, после окурки, где подберешь, а там и первая настоящая сигаретка. Из своей пачки. А дух-то у своей папироски такой сладкий, верно Вовка?» — выпел дядя Глеб, лукаво подзадоривая меня, чтобы я сознался. Но я лишь с улыбкою глядел на гостя, и молча, украдкою глотал даровой дымок.

Праздник явно не склеивался, разговор шел мимолетный, пустой, ни о чем, тяготил гостей, и они заметно потускнели, потухли, потеряли свою яркость.

«Оставь его, Тоня. Ему твои слова, что мертвому припарки, — сказала тетя Аниса. — Садись, давай, за стол, хватит бегать».

Мама налила сестрице в граненый стакашек, а себе в крохотную, с наперсток, голубоватого стекла «микстурницу», разбавив спирт водою, — только язык помазать.

«С днем рождения, Владимир Владимирович! Расти большой и не кашляй. Будь матери за наживщика, водки много не пей и за девками рано не ухлестывай, — поздравил дядя Глеб (меня впервые в жизни обвеличали по имени отчеству), взял на грудь полстакана чистого спирта, густо крякнул, потом тоненько заныл от ожога, побагровев лицом, слепо зашарил ложкою в тарелке супу, шумно отхлебнул горяченького. — Скусна, зараза!» — воскликнул, открывая разбежистые, с заметным хмельным туманом глаза. Куропачья коричневая косточка торчала в губах.