Владимир Личутин - Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

Так неопределенно и смущающе вязалось в голове Феофана слово за слово, пока не вернулась с полосканья жена Таня и не сбила безокого с мыслей:

— Эй ты… Расщеперился тут, а не знаешь того… Геласия Созонтовича, соседа твоего, сселяют. Внук-то егов, ну и арап, ну и нечистая сила! Ты погляди, какой самохвал, уж поискать таких на миру…

Слушать бабу до конца — век не выслушать, а потому и заковылял Феофан к соседу, обороняясь от земли батогом. А велика ли дорога из заулка в заулок: только скинь у задней дворовой калитки черемуховую обвязку, да переступи затрухлявевшую плаху, обметанную зарыжевшей топтун-травой, да минуй огородишко — вот тебе и зады Геласиева житья, запустыренные, закиданные посекшейся крапивой и заносчивым чертополохом. И даже странно для Феофана, что он вдруг проглядел такое событье; под носом у него вершили человечью судьбу, а он проспал. Случалось ли такое на веку? Словно бы в темном обмороке летал и закружился, а тут очнулся и сразу поймал высоко вознесенный посторонний голос. Наверное, и часом раньше слышал людской грай, но тогда голова Феофана была полонена такими возвышенными мыслями, что каждый чужой звук, как сквозь копну сена, едва доставал слепого и не отвлекал от мировых раздумий. Старик ступил в глубину чужого двора и, досадуя на себя за оплошность, готовно насторожился. Рыхлой кожей лица, и рваной ноздрей, и острыми, высоко поднятыми ушами, свободными сейчас от тугой шерстяной шапки, Феофан ощутил, что у избы Геласия, у гостевого крыльца, толпится народ.

— Что за смущенье? — ткнул Феофан батогом в первую же спину. — Середка рабочего дня, что за волненье?

— Геласия Крохаля зорят, перья щиплют…

Феофан Прокопьич еще не знал, как отнестись к этим словам, и безгласно закрутился, отлавливая нужные голоса и запахи. Кисло доносило перегаром, табаком, потом, соляром, и по частым вольным матеркам слепой догадался, что толпятся сплошь мужики и скалят зубы. Вдруг что-то тяжело обрушилось сверху, народ шатнулся.

— Очумел, что ли? Зашибешь ведь, — закричали рядом.

— Это не ты ль, Степушка? С возвращеньем. Сам-от где?..

— Да, говорят, тропу на кладбище торит.

— И не смешно.

— А я чего… Вы бы не толклись, Феофан Прокопьич, а то и перепасть может запросто. Василист дичает.

— Уймите. Что, рук нет?

— Я с самолета топаю… Дай хоть жену глянуть. А то зашибут, и молодухой не разговеться.

Кадык у слепого задергался нервно, знать, перехватило горло от возмущенья, от Степушки старик отвернулся, напряженным лицом зашарил по творожно белеющему небу и, подлаживая свой шаг к посоху, направился решительно к избе, ощущая ее надсаженное дыханье и встревоженный запах тлена.

— Эй ты, дурак, а ну прекрати! — Но слова повисли в пустоте. Кто-то рядом до обидного легко рассмеялся и взял слепого за плечо: «Ты не гоношись, дедо. Дай представленье досмотреть. Не каждый день бесплатное». Но Феофан скинул чужую ладонь и зло обмахнул палкой, желая угодить близкому человеку по костям.

— Эй ты, дурак, а ну прекрати! — крикнул он снова. — А вы… вы-то люди?

— Дедо, Феофан Прокопьич, да не принимай взаболь, — кто-то лениво цедил сквозь зубы и тягуче скапливал слюну, — наверное, освобождался от табачной накипи.

— Пусть болтает, — перебили угрюмо. — Нынче у него столько и делов. Еще Параня Москва прискачет…

Запрокинутое шадроватое лицо Феофана скривилось от обиды, он еще раз взмахнул посохом, зло мечтая достать говоруна, и толстые жилы на шее напряглись:

— Не дай вам бог… Сме-етесь… Я вас в школе-то этому учил?

— Сразу уж так вопрос. Сразу на попа вопрос.

— Да, на попа… Один остолоп, а вы-то… Вы-то мужики, парни! Для вас, значит, комедия, для вас бесплатный концерт. Наверное, Геласий Созонтович хорошее начинанье утюжит, пусть так. Но вы-то дайте человеку справиться с собой, вы не торопите его. Ему что жить-то осталось? Не торопите его. Сегодня он есть, а завтра не будет. Это же навсегда, вы слышите! Так вы жалейте друг друга, не каменейте, люди! Будьте милосердны! Ведь камень о камень — это искра, а от нее какое зло родиться может…

— Кончай травить похабель, — рыкнул сверху Василист. — Блевотиной твоей захлебнуться можно.

— А ты слезь оттуда, ты спустись. Я тебе покажу блевотину, — потряс батогом Феофан. Желтые натеки глаз, как наледи на лесном ручье, набухли, и казалось, что вот лопнут они сейчас, прорвутся, и хлынет из черной глуби неиссякаемая горючая слеза.

— Кащей бессмертный, да я тебя плевком перешибу. — Василист, уже вновь захолодевший и ровный душою, схватился за ржавую скобу и свесился над заулком: у изгороди маялся люд, тянул словесную канитель, и отсюда он виделся таким замызганным, затрапезным и невзрачным, что парень неожиданно услышал в себе презренье к ним и смачно плюнул. — Берегись, зашибу…