Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 8. Чаша Афродиты

Вечер холодел. Туча надвигалась с запада. И закат погас. Стало угрюмо и сыро. «Август, август, — подумал, повторил про себя я с каким-то переносом на свою жизнь. — Вот только что было уютно и мило, и весело даже. И все похолодело. Туча. И эта дрянь не пошла со мной танцевать». Мне хотелось даже и вовсе не танцевать, а просто обнять ее и впервые почувствовать новую женскую спину, талию, может быть, овал-начало ее крутого сладко-нежного бедра. Август, август… И мне стало совсем грустно. Где ты, спасительное вино?

Мы выпили еще, и она достала из сумки теплую вязаную кофту.

— А вы предусмотрительны! (Я подумал об ее уме.)

— Да. К вечеру же холодно бывает. А я мерзну.

— Какая хорошая кофта.

— Я сама вязала.

— Да что вы?!

— Я люблю вязать.

— Видимо, из вас будет хорошая домохозяйка.

— Не думаю. Я вспыльчивая и жадная.

— Хоть откровенно, и то хорошо.

Внезапно туча, которая как-то незаметно приблизилась, подернулась розовым с зеленью слабым огнем, и, помедлив, зарокотал, покатился и двинул по далям гром.

— Как здорово! Гроза! Может быть, и последняя, — пробормотал я. — Это к счастью?

— Я боюсь грозы.

— Нас здесь не тронет.

Стол, где мы сидели, был под крышей, хотя добрая половина других была под открытым небом, и люди, не густо сидевшие там, начали уходить, передвигаться под кровлю.

Оркестр смолк. А гром снова ударил, теперь сильно, буйно. И пошел дождь, с припуском и словно бы градом, хотя, присмотревшись, можно было понять — все-таки это дождь, крупный, холодный, августовский.

— Это к счастью — когда гроза, — неуверенно повторил я, потому что хотел, чтоб она со мной согласилась, и посмотрел в ее странные нежно-упрямые глаза, далеко таящие много несказанного..

— Глаза у вас..

— Что..

— Необычные… Они с зеленым оттенком, хотя и карие.

— Я не замечала.

— Но я ведь художник и лучше других вижу — понимаю цвет.

— А вы правда хороший художник?

— Себя не хвалят.

— А где можно посмотреть ваши картины?

— Надо прийти ко мне домой, в мастерскую.

— Н-ну-у..

— Испугались?

— Так сразу не ходят.

— Что ж — подождем..

Она посмотрела.

И опять удивила смешанной умудренностью жизнью и некой детскостью, которая проглядывала сквозь эту зелень.

Мы так и не потанцевали. Шел дождь. Оркестр играл. Парочки толкались теперь у столиков под крышей, и это было противно. Сильно пахло дождем и близким небом. Приблизившимся словно… Гром бухал редко, и брызги дождя слегка доносило до нас. А я чувствовал себя гадко и неуютно. Чего связался с какой-то дурочкой-малолеткой? На черта она мне? И ей, наверное, было так же.

Гроза прошла. Вечер посвежел. Вдали проглянуло бледно-сиреневое небо. Пустое и холодное. Еще было не поздно, и мы сошли с крыши на мокрую набережную. Пошли к главному проспекту, где на пути был знакомый павильон «Мороженое».

— Вы ведь хотели мороженого? Зайдем?

— Как хотите..

— А вы-то?

— Ну, если недолго… Мне ведь еще ехать..

Она жила в ближнем городишке, километров пятнадцать, скорее, пригороде.

И зашли. И поели мороженого. Невкусного. Льдистого. Она ела все-таки охотно, по-детски. А я вспоминал ту наглую пьянь медсестру, что откровенно предлагала мне здесь выкрутить меня, как тряпочку. Да, какие разные вы, женщины, разные — и одинаковые в чем-то. Вот та хоть откровенно предложила отдохнуть «на ее пупе», а эта, поди-ка, и спасибо не скажет. И такое бывает.

А потом я проводил ее до автобусной остановки, мы распрощались. Оба, кажется, с облегчением. Она — слава Богу, отделалась от этого странного «дядечки», врал, наверное, что художник, с деньгами, судя по одежде, не очень-то, хоть и показушничает, правда, и не предлагал ничего такого, да и не может еще, поди-ка. Художник. Я, слава Богу, расстался с этой малолеткой. По закону ее и в ресторан-то не положено водить. С девятнадцати, кажется… И чего от нее ждать? Натурщицей она не будет, не согласится. Да и пошло как-то предлагать… Ну, фигура есть, лицо — не классика, конечно, попка большая… Но… Предложить еще встретиться? А зачем? Танцевать даже не пошла. Устал… Не хочу… Хватит..

Я не стал назначать нового свидания. Не назначалось как-то… Зыбко… И она уже явно старалась поскорее отделаться.

Подошел автобус, и она уехала.

«Пусть… Так оно, пожалуй, даже лучше», — раздраженно подумал я.

А меня ждала моя одинокая квартира. Мастерская осточертелая и все-таки родная. Куда денешься от нее, вечный нелюдим? Художник! Ей-богу, впервые я почувствовал, что жизнь моя сломана этой мукой — «быть художником». Здесь все тебе — и Крест, и Голгофа, и пытка, и петля, и тоска, и реальность — чего больше, попробуй разберись.