Джозеф О'Коннор: Ковбои и индейцы

«Неплохо, — сказал он. — Это круто. Я хочу сказать, все едут в Никарагуа. Я лично предпочел бы Гватемалу, но и Никарагуа сойдет, если, конечно, ты вправду этого хочешь».

Девушка все еще злилась. Она закурила сигарету и погасила спичку пальцами. Волосы у нее были густые, но не черные, как думал Эдди, а темно-каштановые и грязные. Между затяжками она грызла ноготь на большом пальце, потом дым начал есть глаза, она сощурилась и заморгала. Щеки ее горели румянцем, возможно от негодования, глаза по-птичьи настороженно озирали окружающих. Закашлявшись, девушка свободной рукой похлопала себя по груди, потом спросила:

— Что ты читаешь?

Говорила она быстро, отрывисто, с мягким акцентом сельских жителей Северной Ирландии. Эдди поднял глаза и оглядел девушку с головы до ног. В голове у него стучало. Послать бы ее подальше, чтоб приставала со своими вопросами к кому-нибудь другому, но он сдержался. Ну ее, еще по морде схлопочешь. А может, все дело в акценте. Людей, говорящих с северо-ирландским акцентом, посылать подальше рискованно — по шеям надают. Глаза у девушки были зеленые, и дерзкие, как у ведьмы; Эдди загнул верхний уголок страницы и закрыл книгу.

— Лайонс, — ответил он, — «Ирландия после Великого голода».

— М-м, так я и думала, — протянула девушка, вдохнув дым. Она пристроила сигарету на банке кока-колы и выбралась из куртки. Худенькая. Сквозь дыру в протершихся джинсах виднелось розовое колено. — Я так и думала, — повторила она, словно пытаясь что-то сообразить. Потом расстегнула и сняла мохеровый кардиган. На шее блеснул серебряный крестик.

Она была в футболке с надписью «Тепличные цветы» и силуэтом солиста, парня с ирландским именем и немыслимой прической, которая вполне могла поспорить с Эддиным «ирокезом».

— Ты студентка? — спросил он.

— Нет. То есть я была студенткой. — Она помолчала. — Но сейчас — нет.

Эдди никак не мог придумать, что бы еще сказать. Спрашивать, где она училась, он не хотел. Во-первых, боялся, что в том колледже у него найдутся знакомые, а это приведет к продолжению разговора. Во-вторых, вопрос был слишком банальный, а Эдди гордился тем, что никогда не говорит банальностей. Вдобавок чувствовал он себя совсем плохо: его трясло, выворачивало наизнанку, бросало в жар.

— И что ты об этом думаешь? — Девушка кивнула на книгу.

— Вполне, — ответил Эдди, удивленный вопросом. — Ну, ты понимаешь. Если любишь такие вещи.

Он вдруг услышал себя как бы со стороны — невыразительный акцент дублинца среднего класса, с его уныло-гнусавыми звуками, невыразительностью, бедностью модуляций. У девушки голос был музыкальный, мелодичный — мягкие певучие интонации напоминали о морских волнах, о холмистых пустошах Донегола, откуда она, судя по всему, была родом. Вот так думал Эдди. Порой ему приходили в голову такие сравнения. Он считал себя немного поэтом.

— А что ты об этом думаешь? — спросил он, чтобы отвлечь внимание от своей персоны.

Девушка заправила волосы за уши.

— По-моему, это мура, — со смешком, но уверенно и даже деловито объявила она, не глядя, бросила окурок в пустой пластиковый стакан и потрясла, чтобы затушить. Потом еще раз повторила свою фразу и посмотрела на Эдди, как бы говоря: «Ну, что скажешь, приятель?» Крутая.

Внезапно в горле у Эдди встал комок. Горячая влага навернулась на глаза, в груди нарастала боль.

— Ох, мать твою, — простонал он, вцепившись в подлокотники.

— Что? Что случилось?

Эдди согнулся пополам и выругался, зажимая рот руками.

— Черт… Господи Иисусе, — выдавил он.

Толстая монахиня проснулась и уставилась на него.

— Ох, чтоб меня, — прибавил Эдди.

Девушка засмеялась.

Эдди наклонялся все ниже, пока голова не свесилась между колен, и тут его начало рвать. Потоком. Горячая рвота залила джинсы и новые башмаки «Док Мартенс», а когда он закрыл рот, потекло из носа. Лоб у него взмок. Рвотные позывы не унимались. Он сплюнул: слюна была вязкая и клейкая. Блевотина стекала по подбородку, капала в карман рубашки. Он опустился на четвереньки, и его вырвало снова, еще сильнее, прямо на ноги девушки и на собственные пальцы. От звука жидкости, хлещущей на пол, его опять затошнило.

Корабль резко накренился.

— Господи, — сказала девушка. На благостном лице монахини отразился неподдельный ужас.

Болельщики регби один за другим умолкли. Смотрели на Эдди, но, к его великому удивлению, не смеялись. На лицах у всех читался ужас — у всех, кроме маленького человечка с тревожными глазами, который рассеянно жевал сандвич. Толстая монахиня окликнула стюарда, попросила принести стакан воды, но Эдди не мог пить. Его опять вывернуло, хотя в желудке, кажется, не осталось уже ничего. Толстая монахиня твердила, что ему нужна чашка горячего сладкого чая. И каждый раз, когда она произносила эти слова — горячий сладкий чай, — Эдди с трудом сглатывал наполнявшую рот густую омерзительно-кислую массу.