Эвелио Росеро: Благотворительные обеды

Снова наступило молчание. И тут падре Альмида отклонился от темы обедов.

— Я напомнил Селесте, что ты закончил среднее образование, — сказал он.

— Да, падре.

— Приходская церковь надеется в скором времени оплатить твою учебу на факультете философии и теологии, — продолжал Альмида, ни на кого не глядя.

Он говорил одно и то же все три года, пока продолжались благотворительные обеды. И горбуну уже стало безразлично, попадет он в университет или нет, но его раздражало (и он не мог ничего с этим поделать), что Альмида при малейшей возможности снова, да еще в присутствии Селесте Мачадо, будил в нем надежду учиться философии и теологии.

— Танкредо, — Альмида явно хотел похвастаться, — какую книгу мы сейчас читаем?

Танкредо чувствовал себя, как дрессированный зверь на арене.

— «Исповедь» Августина.

— Вы хотели сказать «святого Августина», — тут же поправил его дьякон. И продолжал, пригубив настойку:

— Мы не должны забывать о святости праведников Церкви. Святости неоспоримой, трансцендентальной, многократно придающей им величия.

— Конечно, — вынужденно согласился Танкредо, — святого Августина.

— Я только хотел отметить, — пояснил падре Альмида, — что Танкредо отнюдь не пренебрегает знаниями, хоть их и нельзя подтвердить университетским дипломом.

Дьякон снова слегка кивнул, на этот раз натянуто и нелюбезно. Слова Хуана Пабло Альмиды смутили Танкредо. Возможно, падре в душе все-таки решил настаивать на его учебе.

— Если желаете, мы могли бы перейти на латынь, — сказал падре.

Дьякон поднял брови и улыбнулся.

— Это совсем необязательно.

Возможно, он не хотел подвергать Танкредо испытанию, но откуда Танкредо мог это знать. Сам он готов был перейти на латынь в любую минуту. Долгие часы учебы за унылым столом в отсутствие других занятий не прошли для него даром.

— Но мы могли бы, — настаивал падре.

«Конечно, могли бы», подумал горбун, «десятью пунктами доказать существование Бога. Или десятью затрещинами».

— Конечно, могли бы, — сказал дьякон. — Какие сомнения, падре, если вы так говорите.

Он продолжал разглядывать горбуна.

— Время бежит, — Альмида как будто извинялся. Он посмотрел на стенные часы, — еще столько дел впереди.

— Семичасовая месса, — сказал дьякон.

— Пока время еще есть, — падре Альмида сверился с часами. — Еще есть.

Было почти шесть вечера, темнело. Окна кабинета тоже выходили в сад. Ветви ракиты качались, как машущие на прощанье руки. Из-за каменного фонтана выглядывал кот. Ветер, мягкий и прохладный, рывками пробирался по стенам.

Ризница находилась на первом этаже, там же, где обеденный зал и кабинет, по одну сторону сада, и выходила в коридор, соединяющий ее с церковью. Тропинка в конце сада вела сквозь саманную изгородь на задний двор; там, помимо гаража, в котором почти безвыездно простаивал старенький «фольксваген» падре Альмиды, ютились кухня, гладильня, прачечная, общая ванная, жилище трех Лилий и комната горбуна. Покои падре, дьякона Мачадо и его крестницы Сабины Крус с выходившими в сад окнами и отдельными ванными комнатами располагались на втором этаже жилой пристройки; из сада можно было видеть широкие дубовые двери этих комнат в украшенном цветами и папоротником коридоре, а также комнатку для занятий, где среди книг возвышался импровизированный алтарь с небольшим черно-белым телевизором — его включали только на время программы новостей, трансляций религиозных праздников и папских посланий.

Несколько крутых каменных лестниц, увитых плющом, вели из сада на второй этаж жилой пристройки.

Церковь, три ее нефа, колокольня, капелла, посвященная святой Гертруде, с часовней и исповедальней, обширный портик с сиреневой розой и крестом наверху; хоры и деамбулаторий занимали семьдесят процентов всей территории. Но жилая пристройка была просторной, а большой зал, предназначенный для игр, с шестью теннисными столами, который позднее использовали для театральных постановок «Молодых христиан», лотерей, сборов пожертвований и благотворительных базаров, организованных пожилыми сеньорами из местной «Гражданской ассоциации», а также для бесед духовенства с прихожанами, в конце концов превратился в столовую для благотворительных обедов. В этих обедах и заключалась беда, злой рок, настигший Танкредо: закончив школу, он уже не мог мечтать об университете.

Из сада доносилось пение какой-то птицы, оно бальзамом ложилось на душу, заставляло отрешенно прислушиваться. Худенькая рука Сабины Крус снова наполнила рюмки с позолоченной каймой. На этот раз Сабина налила ореховой настойки и Танкредо, но не взглянула на него и не поздоровалась. Бутыль она оставила на столе.