Андрей Комов - Аноним

Однако двойная жизнь продолжалась. Несмотря на неприятное впечатление, я уверен, что именно с этого лета стал горожанином. И хотя я еще целый год потом учился в школе в поселке, я уже никогда не мог считать его своим домом.

Видимо, довершилась давняя внутренняя и незаметная работа, и понятие «свой дом» исчезло во мне к семнадцати годам навсегда.

Спустя еще 8 лет, когда я опять, и уже надолго, окажусь в этом городе, я случайно из «Атласа историко-географических карт и графиков» узнаю, что являюсь едва ли не самым типичным ленинградцем, потому что коренных жителей после блокады к 70-м годам оставалось, наверное, около 100 тысяч, другие же 4 миллиона 400 тысяч были приезжими, как и я, из Архангельской, Мурманской, Вологодской, Псковской, Новгородской областей, из Белоруссии, с Украины, с Урала и из Средней Азии.

Я уезжал в тот год из Ленинграда, радостно спешил на поезд, предвкушая ночную дорогу, был уверен, что никогда не вернусь, и не мог знать, что я уже полностью во власти всеобщего переселения народов, захватившего десятки миллионов людей.

Я уезжал, распираемый ощущением свободы, и вскоре уснул перед стаканом с чаем, у окна на закат, который, не исчезая, превращался в зарю. Изредка просыпаясь ночью, я тупо первые мгновения смотрел на медленно движущиеся деревья, но вдруг угадывал зарю по отблескам за верхушками, слышал перестук колес, звяканье ложечки и, оглядывая странно обмякших людей на полках, вспоминал, что еду в поезде, и опять переживал счастье оттого, что я — один и свободен.

Мне казалось, что я обязательно должен лечь в постель, но было никак не оторваться от окна с деревьями, сгущавшими утреннюю мглу. Голова моя качалась, клонясь к столу, и, чудилось, должна была уже задевать за пни и кочки, но падение все продолжалось без конца. «Кончена вся эта суета! — Думал я. — Кончена жи-и-и-знь!» — Вдруг складывалось во мне, и я хохотал, но это было уже во сне.

Жизнь после школы в Архангельске и учеба в Лесотехническом институте вспоминается мне тихой, полной душевного равновесия и лишенной особых взлетов и падений.

Мое воображение рисует всегда одну и ту же картину: светло-серое низкое небо и первый снег, неизменно падающий на деревянные дома Поморской улицы с ранними фонарями, лед на Северной Двине, засыпанный глубоким чистым снегом, заснеженная набережная и в снегу же «на голое тело», прикрытое тогой, памятник Ломоносову у института. Но воображение обманывает, отбрасывая все, что нарушает по-голландски завершенный пейзаж. В этом возрасте вообще легко забывается все неприятное, будто не реальные события вдруг настигают нас, а, мелькнув, пропадают их бесплотные тени.

Однако вместе с тем появляется какое-то гнетущее напряжение и ожидание срыва.

Занимаясь без особых усилий, я вдруг хотел все бросить и брал в читальном зале не учебники, а «Опыты» Монтеня, «Лекции» Ключевского или «Капитанскую дочку». Последнее особенно часто. Мне казалось, что никто так точно не описал русских мальчиков, и судьба Гринева трогала меня до слез.

Жил я тогда один, снимая комнату в старом, довоенном еще доме на проспекте Ломоносова, недалеко от Пединститута. Впрочем, слово «один» — неточно. Строгая моя хозяйка, сдавшая мне комнату за 40 рублей (деньги по тем временам «бешеные»), вскоре уже старалась подкармливать меня, стирать, несмотря на мои протесты, и вела бесконечные разговоры, целыми вечерами не выходя из моей комнаты. Мы, наверное, подружились, если возможно это между 18-летним юношей и женщиной 67 лет. Она была уверена, что оказывает на меня влияние и что я вот-вот брошу АЛТИ и пойду в мореходку, как все нормальные люди мужского пола не старше 21 года и не имеющие тайных недугов. Я в шутку соглашался с ней и говорил, что собираюсь поехать в мореходку в Ленинград, но временами мне самому вдруг казалось, что я вовсе не шучу. Я имел в виду, конечно, город, о котором я опять мечтал, как когда-то в детстве.

Это была именно мечта, игра воображения. Ничего менять в своей жизни я не хотел и не умел: 18-летние мальчики не практичны. Но воображению, возможно, подыгрывал сам Архангельск. Вытянутый вдоль Северной Двины, он, казалось, весь готов был уплыть со своей Красной пристани в Белое море, а там, повернув на запад, двинуть в Европу и дальше — до Америки. Иллюзия постоянного движения этого края земли, все уносящего и уносящего меня куда-то, делала меня в собственных глазах вечным пассажиром в зале ожидания. Кроме того, по странному для меня совпадению и Архангельск, и Ленинград слывут столицей Севера, считаются колыбелью русского флота, детищем Петра, оба расположены у моря вдоль реки, на островах, и это, конечно, подогревало мои детские иллюзии. В довершение ко всему, я и жил-то на проспекте, который прежде назывался Петербургским.