Николай Никонов - Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

За соседний шестиместный стол весело ввалилась вольная московская ватага, парни в джинсах, в тертых курточках-кожанках, девочки из того разбора, который называют «девчушками», чтоб не назвать шлюхами. Молодые, тощие, всезнающие, с нездоровыми лицами, где молодость уже перебита бесстыдством, с раскрашенными порочными глазами. Парням под стать. Чувствовалось, что здесь они — дома, заказывают не скупо. Угощал некий Гоша, мальчик «из хорошей семьи», изначально, однако, беспутный, наверное, со школы, с первого курса. Гоша играл в благодетели, делал широкие жесты, острил, хамил. Девчушки надрывались от хохота. Был там еще какой-то непрерывно прыгающий, непоседливый Тимоша и еще один угрюмый тощий парень в желтых усах, мрачных прыщах. Дальше большой сдвоенный стол заняла стая девушек, по обличью продавщичек, явились праздновать чей-то день рождения. В общем, зал наполнялся. И к моему столику подошли те двое синеволосых мужчин с моего этажа. С ними была и женщина, тоже восточная, толстая, сладкая, в серебряном платье — жена, а скорее, подруга одного из них.

— Нэ занято? А, как харашё, — сказал тот, что был постарше, с проглядывающей сединой в висках, усах и крепкой шевелюре. — Как харашё… Армэн? Вот тебе и знакомство! Дарагая… Ми вас давно видэли. Ми з вами сасэди. Сасэди должен жить в дружбэй. Правда, Армэн?

Армен подтвердил, что правда.

Они уселись за стол, как садятся хозяева, и официантка, та же самая, но уже другой походкой, с иным выражением лица, с другой улыбкой, глазами, принимала у них заказ. Старший заказывал много, важно, одних салатов три, икру, осетрину заливную, подумав, сказал еще: «Вэтчинки!» Коньяк велел подать. «Толька нашь!» Официантка угодливо записывала. «Эще лед! И шямпанское!» — заключил старший орлом с вершины, подняв бровь, улыбаясь, одаривая щедрым взглядом свою женщину в серебряной парче. Официантка бойко ушла исполнять заказ.

— А что вы такой грустный? — обратился ко мне улыбчивый Армен. — В рэстаранэ… Нэльзя быть грустный! Тут нада вэселиться!

— Да я не грущу. Вам показалось..

— Тагда эще лучшей..

Они сидели в ожидании заказа, и мне было неудобно. Натянутое состояние.

— Пожалуйста, попрошу вас, налейте себе и мне. У меня слишком много вина. Я хочу вас угостить, — сказала я, может быть, не очень ловко.

— Спасиба! Какой разговор! Давайте. Выпьем… За нашу дружьбу, — сказал старший, улыбаясь и мигая Армену.

Так весь вечер я провела с новыми знакомыми. Теперь уже они угощали. Не было отбоя. И Армен приглашал. И я танцевала. А тот, старший, его звали Вазген, перемигиваясь со своей дамой, — конечно, это была не жена, — подмигивал и Армену, говорил, что он ему завидует. Армен в тон ему ухмылялся и отвечал: «У вас — своя щастья, у нас — своя щастья!»

«Щастья» продолжалось долго. Оркестр играл и играл. Армен тащил на бойкие современные танцы, которые я танцевать не умела, а точнее, не хотела. Учиться тут, по крайней мере для тесного ресторанного пятачка, нечему: скачи, кривляйся, верти бедрами, крути руками, попал не попал в такт — все равно. Так скакали рядом Гоша и Тимоша, их подруги в джинсах, вельветках, готовые вывернуться наизнанку, прыгали продавщички, которые за столом не столько ели-пили, сколько старательно, усиленно курили, словно бы затем и пришли сюда. Миленькие мордашки, девочки не москвички, а скорее всего, откуда-нибудь из области, из соседней Владимирщины, из тверской земли, они любовно осваивали вечернюю жизнь и, кажется, были счастливы.

В конце концов я устала и поняла, что надо немедленно уходить. Уйти вовремя — большое искусство. Подозвала официантку, которая опять презрительно подошла, сунула счет. В какой-то книге о правилах обслуживания и высокого тона читала, что счет должен подаваться на тарелочке, текстом вниз, тому подобное… Все это, конечно, официантка знала. Но… армяне вытаращивали глаза, удерживали мою руку, но я все-таки расплатилась, стараясь не ужасаться, что-то такое рублей пятнадцать. Но не пересчитывать же, бог с ней. Ведь у меня высокая международная награда, и я должна соответствовать ей. Я встала, попрощалась с соседями, Армен пошел провожать, рассчитывая, видимо, обо всем договориться в вестибюле. И опять под взгляды швейцаров я едва смогла отделаться от его жадных глаз, рук, сказала, что жду своих знакомых, что еще должна встретиться с друзьями, на что он, изобразив на лице мировую скорбь, в конце концов удалился, а я поднялась в номер, надела пальто, снова спустилась в вестибюль западного блока, вышла на осенний холод, в октябрьскую московскую ночь. Мне было почему-то дурно. Не от вина, не от табачного смрада, которым меня прокурили и соседи за столиком, и ненасытно курившие продавщички. Просто было дурно. Может быть, от нескончаемого одиночества, от него совсем не спас ресторан. И я вышла в эту ночь, надеясь, что на воздухе станет легче. Очень тяжело болело сердце, кружило голову. «Опять! — со страхом подумала. — Вот будет номер, если хлопнусь где-нибудь… Надо успокоиться… Надо походить, подышать глубоко». И я ходила вдоль западного лицевого блока гостиницы по мощеным цементным плиткам, напоминающим тетрадную разлиновку в клетку. Ходила от угла до угла. И мысли были сумбурные, разбросанные, словно разбегались во все стороны. Не могла их собрать, не могла сосредоточиться ни на чем. Со стороны была, наверное, похожа на сумасшедшую. А город и гостиница, связанная с ним, жили своей отчужденной и совместно-обособленной от меня жизнью. Подкатывали такси. Высаживались поздние гости. Жестикулировали иностранцы. Они как-то шумнее, чтоб не сказать развязнее наших людей. И не поймешь даже, кто здесь хозяева. Вот послышалась немецкая речь, и я даже вздрогнула: так давно уши не слышали это быстрое, гортанно-крикливое… Милиционеры, что перетаптывались у края тротуара, поглядывали на меня недоуменно. Из ресторана еще доносилась музыка. А поодаль, за освещенным многолуковичным храмом, высокая главная башня с известными миру часами, башенным боем считала время… За стеной спал кремлевский холм. Бессонно гудел машинами мост, ведущий в Замоскворечье, и плавился на ветру, горел и переливался на куполе за стеной главный, неспускаемый флаг.