Николай Никонов: Собрание сочинений в 9 т. Т. 7. Весталка

Бодряческая литература о войне напоминает те письма с фронта и на фронт, где живая и больная человеческая мысль и душа словно вымарывалась чьей-то сверхбдительной рукой и получалось трафаретное: «Бьем проклятых фрицев…» и в ответ нечто такое же: «Все хорошо, лучше не бывает». Впрочем, зачем трогать письма. Они-то, как и люди их писавшие, не виноваты, виновато время и те лгуны, что еще не так давно в серьезных вроде статьях доказывали, что и вся Отечественная была выиграна на «Малой земле».

Автору же этой статьи пришлось выдержать буквально бой с теми, кто доказывал, как славно было воевать и все, вплоть до госпитальных нянек и техничек, были, оказывается, героинями. Война в сущности своей самая высшая несправедливость. Лучшие ее герои хорошо если вернулись живыми, пусть и калеками. И было им все: забытые заслуги, открывающиеся раны, неврученные награды… Впрочем, были награды и незаслуженные. Были. Было все, и во имя правды войны сегодня особенно нет нужды полировать прошлое, пудрить его и закрашивать розовой краской, вещая молодым и невоевавшим, как хорошо, геройски славно было «драться с фрицами», а потом еще сетовать: не слушает, мол, молодежь или слушает с показным вниманием, которое до порога.

Столкновение понятий «война» и «женщина», может быть, исподволь и вело меня к написанию романа. Работая в подвалах библиотек и хранилищ, я лишний раз убеждался, что куцую правду войны и там изымали подчас чьи-то прилежные приказные ножницы. Даже страшный день 22 июня не пощажен. А кстати, кто читал «Ультиматум Германии об объявлении войны»? Он не опубликован и по сей день. Но правда минувшей войны всюду опрокидывала бодрую политуру, звала к справедливости изображения.

Повторю, что сам видел и горько пережил войну. Я встретил ее десятилетним мальчиком, а в 45-м мне шел пятнадцатый год, и в нашей мужской школе не было десятого класса. Вместо десятого — фронт.

Войну я пережил, и не случись этого, возможно, не имел бы морального права писать о ней. Война и сейчас с ее госпиталями, воздушными тревогами, затемнением, карточками, голодом, дистрофией и цынгой, вареной лебедой, керосиновыми коптилками, бесконечными раздумьями, что там, на фронте, стоит во мне и сейчас тяжелым отстоем, дополненным тем, что довелось и случилось узнать.

О войне нужно знать правду, правду и только ПРАВДУ. Это я и пытался сделать, отбирая верное и отбрасывая то, что внушало хоть какое-то сомнение. И если удалось мне показать тех девушек, что, пройдя войну, непорочно служили богине Родины и домашнего очага Весте, это не снимает главного вопроса: совместима ли Война и правомерно ли в ней участие ЖЕНЩИНЫ?

В меру своих сил я постарался показать в образе «весталки» Одинцовой, как женщина может противостоять войне, может подняться над ней, вопреки обстоятельствам, остаться личностью и женщиной, сохранить свою честь, не ступить на стезю благополучного и спасительного приспособленчества или порока. А такие примеры были и нашли отражение в романе.

Вот и сейчас, спустя десятилетия хочется вспомнить героизм женщины, поставленной лицом к лицу с ВОЙНОЙ. Вспомнить, чтоб еще и еще задуматься: не пора ли совершенствующемуся убрать и изгнать из обихода страшное это и бесчеловечное понятие ВОЙНА. И как самое противостоящее напоминание о ней воздвигнуть памятник женщине, символу ЖИЗНИ, нет, не с винтовкой на плече, не со снарядом в руках (да, и этим занимались женщины, стоя у станков, трудясь на полях, катая желтые госпитальные бинты и просто перегорая в нервном потрясении, ожидая тех, кто уже никогда не придет), воздвигнуть памятник женщине, стоящей на поверженном чудище с именем «война».

Такой памятник был бы, наверное, не менее величавым, чем фигура воина — спасителя жизни, — так подсказал мне, а, может быть, и скульпторам один из инициаторов выпуска этой книги.

Автобуса не было, и народ столпился на остановке, на скамьях около въездной площадки. Женщины с детьми, старухи с кошелками, сумками, сетками, где сваленным натюрмортом гляделись бутылка молока, притиснутая красными помидорами, глянцевый перец, пучок небрежно согнутого укропа. Пенсионер в летней шляпе с огромным узбеком-арбузом в сетке, на который он то поглядывал с сомнением, то приподнимал, как бы пробуя вес, то осторожно опускал и придерживал, как тяжесть, готовую взорваться. Арбуз тревожил душу владельца, и все отражалось на уныло-хмуром, удлиненном и резком лице пенсионера: купил сгоряча этакую «дуру», истратил деньги, а он вдруг — белый, невкусный, как кочерыга. И тяжеленный.. [1] В ряде случаев автор употребляет в романе двуточие — там, где традиционное многоточие кажется излишне многозначительным. Да вдруг лифт еще не работает… Пенсионер явно был из отставных служивых, из тех, кто хлебнул жизни, воевал, командовал, был, вероятно, и крут, и жесток, и даже сейчас, когда время осадило, морщины и немощи съели прошлое, сделали человека мирным, как его шляпа, как садоводный этот загар на носу и лбу, по впалым щекам, от неизбывной военной выправки что-то осталось, проглядывало и говорило в дополнение к широкой орденской колодке с цветной рябью ленточек и к давнему, когда-то бугристому, а теперь глянцево-гладкому шраму, точно проведенному утюгом поперек морщин на пенсионерском лбу. Живы были и глаза этого пожилого мужчины, чтобы не сказать — старика. Уже порядком обезличенные временем, водянисто-кисельные, они все-таки прицельно трогали женщин, пробегали без остановки по старухам и снова с ожиданием высматривали из-под шляпы даль улицы.