Элена Ферранте - Те, кто уходит, и те, кто остается

Лила направилась к двери и уже с порога сообщила:

— Больше ты меня не увидишь: я увольняюсь.

Ее слова быстро привели Соккаво в чувство. По его напряженной физиономии нетрудно было догадаться, что он поклялся Микеле не увольнять ее.

— Ты что, еще и обижаешься? — спросил он ее. — Капризничать вздумала? Что ты несешь, вернись, давай все обсудим. Это мне решать, увольнять тебя или нет. А ну вернись, засранка, иди сюда.

На какую-то долю секунды ей снова вспомнилось, как по утрам на Искье мы ждали Нино с его богатым другом из Форио, любезным и всегда невозмутимым молодым человеком. Она вышла и захлопнула за собой дверь. Ее била дрожь, все тело покрылось холодным потом. Она не вернулась в разделочный цех, не попрощалась с Эдо и Терезой, прошла мимо Филиппо, который растерянно кричал ей вслед: «Эй, Черу, ты куда? А ну вернись!» Она бегом побежала по немощеной дорожке, села на первый же автобус до Марины, вышла у моря, долго бродила по побережью на холодном ветру, потом на фуникулере поднялась до Вомеро. Прошла по пьяцца Ванвителли, по виа Скарлатти и Чимароза, снова села на фуникулер и спустилась вниз. Было уже поздно, когда она поняла, что совсем забыла о Дженнаро. Домой она вернулась в девять, встревоженные Энцо и Паскуале принялись расспрашивать ее, что случилось, но она вместо ответа отправила их в квартал искать меня.

Так мы оказались глубокой ночью вместе, в бедной комнате в Сан-Джованни-а-Тедуччо. Дженнаро спал, Лила шепотом говорила и говорила без остановки, Энцо и Паскуале ждали на кухне. Я чувствовала себя героем старинного романа — рыцарем, облаченным в сияющие доспехи, который, пройдя полмира и пережив тысячи захватывающих приключений, вдруг встречает на своем пути тщедушного пастуха-оборванца, ни разу в жизни не покидавшего пределы своего пастбища, который с немыслимой отвагой, голыми руками, хватает страшных хищных зверей и подчиняет своей воле.

Я дала ей выговориться и слушала ее молча. Некоторые эпизоды, особенно те, говоря о которых она болезненно морщилась, напугали меня по-настоящему. Я чувствовала себя виноватой, думая о том, что моя жизнь могла сложиться так же, и если это не так, то в том числе благодаря ей. Иногда меня охватывало желание обнять ее, еще чаще — задать вопрос или отпустить комментарий, но я сдерживалась и позволила себе перебить ее всего два-три раза.

Например, когда речь зашла о профессоре Галиани и ее детях. Я хотела знать, что именно сказала моя бывшая преподавательница, в каких словах и выражениях, и не упоминали ли обо мне Надя и Армандо. К счастью, я вовремя сообразила, что с моей стороны было бы подло заострять внимание на подобных пустяках, хотя в душе считала свое любопытство оправданным: все же я хорошо знала этих людей и испытывала к ним искреннюю привязанность. Но я сказала лишь:

— Надо будет навестить Галиани перед отъездом во Флоренцию. Поехали вместе? Она немного охладела ко мне после истории на Искье, решила, что Нино бросил Надю из-за меня… — Лила молча смотрела на меня невидящим взглядом, тогда я добавила: — Галиани — хорошие люди. Немного высокомерные, но хорошие. А что с шумами в сердце? Ты проверилась?

— И так понятно, есть там шумы, — на сей раз она не промолчала.

— Сказал же тебе Армандо, что надо сходить к кардиологу.

— Зачем? Он же сам их слышал.

Еще меня тянуло вмешаться, когда она говорила о сексе. Когда она рассказывала историю про сушильный цех, я чуть не ляпнула: представляешь, ко мне в Турине подкатывал один старикан, а в Милане художник-венесуэлец, заявился ко мне в спальню, как будто так и надо — и это после нескольких часов знакомства! Но я прикусила язык. Как я могла говорить о себе? И потом, какое отношение произошедшее со мной имело к тому, о чем она мне рассказывала?

Я особенно ясно поняла это, когда Лила заговорила о своей сексуальности как таковой (до этого, делясь со мной впечатлениями о своей первой брачной ночи, она ограничилась простой констатацией фактов). Мы впервые заговорили с ней на эту тему. Язык похабщины, принятый в нашем квартале, годился, чтобы дать отпор приставалам, но сама его грубость не позволяла прибегать к нему для доверительного обсуждения проблем, связанных с сексом. Вот почему я слушала ее откровения, смущенно уставившись в пол, а она в тех самых вульгарных выражениях говорила, что ей никогда не нравилось трахаться, что она никогда не получала от этого удовольствия, о котором слышала чуть ли не с детства, что она практически ничего не чувствовала, а после Стефано и Нино убедилась, что секс — это что-то омерзительное, и сейчас не в состоянии заставить себя переспать с Энцо, несмотря на всю его доброту. На этом она не остановилась. Используя еще более грубые слова, она призналась, что соглашалась — под принуждением, из любопытства или в порыве страсти — на все, что мужчина хочет получить от женщины. Но даже с Нино, мечтая зачать от него ребенка, она не испытывала того наслаждения, которое, по слухам, дарит настоящая любовь.