Эдуард Тополь - Любожид

Потом они начали целоваться. Он изумился, как легко это случилось – словно само по себе. Просто они проезжали под какой-то сосной, огромный кус снега рухнул на них с высокой ветки, Борис испуганно подскочил к Наташе проверить, не зашибло ли ее сосулькой, смахнул снег с ее шапочки, заглянул ей в глаза, и вдруг – она тихо, мягко чмокнула его в губы и сказала «спасибо!». Он замер. И с таким испугом смотрел ей в глаза, что она провела своей рукой по его щеке и сказала: «Милый…» И такой коренной, русский смысл был в ее интонации, что Борис сразу понял: он мил ей, взаправду мил. Но совсем не так, как тем девахам из литейки или учетчице из Норильска. Не так, а как-то иначе. Только он не знал, как именно, и продолжал стоять перед ней растерянным рыжим пнем.

Наташа повернулась и пошла вперед – не по лыжне, а по снежной целине, по хрупкому весеннему насту.

Наверно, если бы она продолжала целовать Бориса, увлекая его вниз на снег, как это любят делать в кино, или, наоборот, кокетливо и тоже по-киношному побежала бы от него по лыжне, ожидая погони, – наверно, в этом случае их роман кончился бы с его отъездом. А то и раньше. Но то, как она задумчиво шла вперед, не видя дороги и словно с удивлением постигая в самой себе коренное значение того, что только что ему сама сказала, – именно это сразу свернуло их роман с банальной лыжни.

Он шел за ней следом. Он боялся догнать ее и боялся отстать. И ни о чем не думал – напрочь забыв, что это, может быть, его последняя в жизни лыжная прогулка по русскому лесу, что он уезжает.

Наташа остановилась, повернулась и внимательно смотрела ему прямо в глаза.

Он подкатил к ней, остановился в полуметре.

– Да или нет? – спросила она тихо.

– Да! – сказал он, хотя не знал, о чем она спрашивала.

Она оказалась его женщиной, а он – ее мужчиной. В этом не было никаких сомнений – так идеально сочетались их тела друг с другом.

Как puzzle в детских американских играх. Но дело было не только в сексе. Хотя и в сексе тоже – что говорить! Но даже когда они складывались в одно, едино пульсирующее тело, когда дышали одним дыханием, исходили одной сладостной мукой и вмеcте теряли рассудок до полного уподобления всем тварям Господним – даже в эти минуты он ощущал в ее теле какую-то дополнительную, несексуальную заботу о нем, ее тихую деликатность – совсем как тогда, в парикмахерской, когда она впервые прикоснулась к нему своими прохладно-теплыми пальцами.

И именно это дополнительное ощущение вызывало в нем такую же заботливую нежность к ней и прилив новых сил буквально через минуту после того, как, казалось бы, вся его мужская сила уже ушла из его тела, тоже отлетевшего в невесомость.

Но два обстоятельства портили этот чистый роман. Первое – что любить друг друга вот так, в постели, они могли только раз в неделю, по вторникам, когда Наташа была выходная. Да и то лишь с восьми утра до трех часов дня, когда Наташин отец был на работе, мать – в отъезде, а сестра – в медучилище.

Конечно, прилетая или приезжая в Красноярск автобусом по два, а то и по три раза в неделю и ночуя (за взятку) в общем номере гостиницы «Енисей», Борис стремительно уменьшал ту сумму, которую родители и он сам скопили в сберкассе на покупку того стандартного набора – фотоаппарат, матрешки, палехские шкатулки, льняные простыни, мельхиор и т.п., – который евреи-эмигранты брали с собой в дорогу для продажи в Австрии и Италии. Но даже при таких непредвиденных расходах он мог доплатить еще пятерку и получить в этом «Енисее» отдельный номер. Однако Наташа об этом и слышать не хотела. «Гостиница – ты сам знаешь для кого», – сказала она, и он больше не заговаривал об этом. Просто в остальные дни они – после ее работы – ходили в кино, в кафе «Молочное» и «Сибирские пельмени» или на каток в Парк культуры и отдыха.

Но жили они оба, конечно, только от вторника до вторника. И по вторникам, ровно в восемь утра, едва Наташина сестра садилась в автобус номер 16, Борис сломя голову мчался с этой остановки к Наташиному дому, взбегал на пятый этаж и мигом проскальзывал в предупредительно приоткрытую дверь. Она встречала его в прихожей, в одной нижней сорочке и с распущенными по плечам волосами. Он тут же подхватывал ее на руки и, целуя, нес в спальню, где стояли две кровати – ее и ее сестры. Но укладывал не на кровать, а на пол – чтобы соседи не слышали скрипа матрасных пружин. И на этом застеленном простыней полу они ровно семь часов (всего семь часов!) – с восьми до трех – отдавали друг другу всю свою силу, нежность и нетерпение, накопленные за прошедшую вечность – с прошлого вторника…