Эдуард Тополь - Любожид

Но Рубинчик не стал ни в одну из очередей, а пробился сквозь толпу в глубину магазина, к двери с табличкой: «Посторонним вход воспрещен». Сразу за этой дверью была лестница вниз, в подвальные склады, а под лестницей находилась комнатка дежурного администратора, и к этой комнатке еще с лестницы стояла очередь так называемых левых, или блатных, покупателей. Они разительно отличались от тех, кто толпился в торговом зале. На них были импортные дубленки, кожаные и замшевые пальто, модные кожаные сапожки до колен и прочий импорт. То была новая московская буржуазия – парикмахерши, адвокаты, портнихи, спортсмены-олимпийцы, продавцы галантерейных и обувных магазинов, гостиничные администраторы и т.п. А приглядевшись, вы могли обнаружить среди них и балерину Большого театра, и кинозвезду средней величины, и хозяина «ямы» Лопахина. Все они несли вниз, администратору, что каждый мог – от бельгийских сапог на меху до автомобильных запчастей. И когда подошла очередь Рубинчика, он, войдя в комнатушку администратора, сказал светски:

– Катюша, здрасти, как поживаете?

Катя, полная администраторша лет тридцати трех, не то любовница, не то племянница соседа Рубинчика по прежней квартире в Филях, вскинула на него пустые глаза:

– А, Лев Михайлович! Здравствуйте.

– Катя, завтра у нас в ДЖ французский фильм, а в воскресенье показ новых мод, Слава Зайцев. Я подумал, что вам это будет интересно… – И он положил ей на стол только что купленные в ДЖ билеты.

– О, спасибо! – сказала Катюша. – Сколько я вам должна?

– Да что вы, Катя! Это же пригласительные билеты. Бесплатно.

– Ну спасибо. – Она спрятала билеты в стол и положила перед собой лист бумаги. – Что будете брать?

– А что есть? – Рубинчик не был уверен, что Катя пойдет в ДЖ, но билеты ей пригодятся – для дантиста, автомеханика, начальника ЖЭКа…

– Да все есть. Вам мясо, рыбу? Или и то и другое?

– Мне, вы знаете, Катя, в дорогу. Я в отпуск еду, с семьей…

Катя посмотрела на него внимательным, долгим взглядом. Вздохнула и стала писать не спрашивая.

– Икру черную – могу дать три банки, не больше. Сервелат – советую взять четыре палки, это не портится. Еще буженину польскую – полкило. Купаты в банках и рулет телячий – по две штуки, больше не могу, это у нас осталось от буфета в Кремлевском Дворце. Рыбу возьмите копченую. Что еще? Мандарины? Яблоки? Шампанское?

– Если можно… – сказал Рубинчик.

Катя быстро протрещала на арифмометре весь столбец цен, который был в ее списке, написала на клочке бумаги общую сумму – 87 рублей 46 копеек – и сказала Рубинчику:

– Заплатите в кассу и отдайте чек в отдел расфасовки.

– Я знаю, Катя. Спасибо.

Он уже повернулся уйти, но она вдруг сказала:

– Лев Михайлович!

– Да, Катя?

– Разве вам у нас плохо было? Вы же все имели…

Рубинчик посмотрел ей в глаза. В ее глазах не было ни издевки, ни партийного презрения к очередному «предателю Родины». А только – укор.

– Катя, у тебя папа жив? – спросил он.

– Да, конечно…

– А мама?

– Да. А почему вы спрашиваете?

– А мои все погибли на этой земле, и все равно даже ты считаешь, что я тут живу у вас . Не у себя. Понимаешь?

– Ну, это я так сказала, случайно, – смутилась она. – Я не имела в виду…

– Имела, Катя.

– Хорошо, имела! – обозлилась она. – Ну и что? Там – война, арабы, наркотики, безработица! Вы что – вы не смотрите телевизор? Как можно везти туда детей?

На это ему уже нечего было сказать.

– Как-нибудь выживем, Катя. Спасибо.

Он пошел вверх по лестнице и услышал у себя за спиной ее тяжелый вздох и искренне огорченный голос:

– Кошмар! Что люди делают!…

Через сорок минут в отделе расфасовки ему достали из-под прилавка два тяжелых бумажных пакета, положили в его авоськи, и Рубинчик стал протискиваться к выходу, как вдруг…

– Варя?

Он не поверил своим глазам – прямо перед ним были огромные, синие, растерянные, испуганные и обрадованные глаза Вари Гайновской.

– Вы? – спросила она почти беззвучно. – Вы не уехали?

– Завтра, Варенька. Как ты живешь? Ты стоишь тут в очереди?

– Нет, я так зашла, просто. Можно, я вам помогу?

На ней было какое-то бежевое, тяжелое – драповое, что ли? – пальто, но не это смутило Рубинчика, а столбняк и тревога в ее глазах и какое-то ожесточение в лице. Словно сквозь ее юную, девичью кожу еще больше проступил абрис суровой княжны с какой-то старой северной иконы.

– Ничего, я сам. Идем отсюда, – сказал он и стал протискиваться к выходу, но она все равно попыталась помочь ему, ухватившись за одну из авосек.