Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Высокие гости прощаются. У трактирщика гора с плеч, и он заказывает за свой счет бутылку дезале, а потом еще две, а потом кофе и шнапс:

– Плачу за все!

Так что в деревню, что на входе в долину, они возвращаются уже утром, первым поездом. Поднимаются в гору по дороге, расчищенной от снега, шагают мимо церкви и пасторского дома. Вдруг перед ними как из-под земли вырастает пастор.

– А, это вы, непрошибаемые упрямцы, – говорит он. – Вы отказались внести взнос на снегоуборку, и мне теперь каждый месяц приходится пешком подниматься к вам ради ежемесячной проповеди.

Зато сегодня они срубят красный бук, который пойдет на стропила для церковной крыши, говорит трактирщик.

Пастор сияет: христианское деяние, наконец-то! Он не останется в долгу: исполнит сегодня с особым тщанием свой долг душевного попечения и посетит все семейства, надо, надо послушать, у кого что болит, а еще он хочет посмотреть, как живут-поживают его недавние конфирмантки, до чего ж веселые да набожные были эти девчушки – Эннели Шлагинхауфен, Эльзели Оксенблутт, Зузели Хакер и Марианли Хинтеркрахен. Ну а потом в «Медведь», там он отобедает на славу, «бернскую мясную тарелку» закажет, а вечером, на ужин, – яичницу-глазунью и рёшти, времени будет вдоволь, спешить некуда, да нынче и полнолуние, так что он заранее предвкушает свое приятное возвращение домой, вниз по склонам, благолепно озаренным полной луною.

Крестьяне гуртом, по пятам за пастором проходят по деревенской улице, а дальше их путь лежит по занесенной снегом дороге все вверх, в Флётенбахскую долину. Впереди пастор и трактирщик, между трактирщиком и Оксенблуттом понуро, как арестант, плетется Мани. Он думает: и чего это все смотрят так подозрительно, он же дал свое согласие; пастор думает: повезло сегодня; это же тяжкий крест – пасторские труды в этих горных общинах, истинная Голгофа, до того они, эти крестьяне, примитивны, но сегодня наконец выдался случай приобрести у них кой-какую популярность; прискорбно, однако догматик Вундерборн гордится тем, что был когда-то в Эмисвиле популярным сельским проповедником. Да, в Эмисвиле, захолустной дыре ханжей и святош… А нынче-то Вундерборн несет в мир теологию без Бога, и все же пастор, желающий стать его, Вундерборна, преемником, сперва должен стать не менее популярным проповедником, чем Вундерборн, и хорошо бы – в горной деревенской общине, таково главное условие.

Они входят в лес; трактирщик думает: как же быть с пастором-то, чтоб ему, с этой чертовой проповедью, пусто было, а потом еще пойдет посещать всех подряд, хоть бы никто не проболтался, не то уплывут денежки, миллионы, только их и видели. А Миггу Хакер думает: вот спихну пастора с обрыва прямо в ручей, и порядок, а что? – все будут держать язык за зубами. Сквозь занесенные снегом ели пробиваются лучи солнца. Душа пастора преисполняется блаженства. Его детище, только что вышедший из печати четырехтомный «Фундамент – радость», – это поистине прорыв в теологии, пастор и сам верит, что его сочинение знаменует собой канун грядущего третьего тысячелетия, как написал Нидершауэр в «Рундшау». Нидершауэр, что и говорить, авторитет, но проблема-то в чем? Проблема в том, как Барта интегрировать в Блоха [64]и как их обоих, да не забыв отдать должное Дебетту, Грошманну и Ортодориху, интегрировать в Гегеля. Вот в чем состояла важнейшая задача теологии двадцатого столетия, и он, пастор маленькой деревенской общины, горной общины Флётиген, эту задачу решил! Уж теперь-то Вундерборн его не обскачет.

– А Боженька, он вообще как? Существует? – спрашивает вдруг Мани. И останавливается. Рейфу Оксенблутт останавливается, пастор останавливается, только трактирщик все шагает вперед, занятый размышлениями, – как будто он прочитал мысли Миггу Хакера: что, если столкнуть пастора с обрыва в Флётенбахское ущелье? Потом сказать, мол, пастор поскользнулся. Однако, оглянувшись назад – трактирщик вдруг заметил, что бредет по снегу один, – он, к своему ужасу, видит, что пастор теперь рядом с Мани. А пастор ошеломлен неимоверной глупостью заданного ему вопроса: двадцатый век на исходе, а эти крестьяне по-прежнему не имеют ни малейшего понятия о вопросах теологии, констатирует он с горечью. И для этих-то неандертальцев он должен стать популярным проповедником! Крестьяне подтягиваются поближе к пастору. Чутье говорит им: сейчас Мани заговорит; не важно, что до ручья Флётенбах еще около часа ходу, – решать дело с пастором надо немедленно. В глазах появляется опасный блеск. Но пастор перехватывает инициативу и говорит – более гневно, чем ему самому хотелось бы. Этот крестьянин, как бы его ни звали – Лохер, Оксенблутт или еще как-то, поди запомни все эти несуразные имена, они же вроде тех, что в русских романах, – неужели этот крестьянин всерьез задал столь глупый вопрос? «Бог»! Да он, пастор, уже слышать это слово не может. Неужели он должен снова рассказывать крестьянину сказочку про то, что на северной стене Эйгера, на Веттерхорне, Блюмлисальпе, Финстераархорне или на Эдхорне восседает старик с белой бородой, который правит миром?