Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Однажды воскресным утром я стоял на площади у вокзала, на углу, против церкви Святого Духа. Люди – они потоком изливались из церкви, стояли там и сям или спешили на трамвай – вдруг превратились в животных. Нет, они не выглядели как животные, – коровы, овцы или волки, но я внезапно понял, что они животные – эти прохожие были животными и только животными, и пересекавшие вокзальную площадь тоже: страшные, неразумные, грубые, прямоходящие приматы. Я бросился бежать – под аркады, на мост Нидэггбрюкке, вверх по Хаспельгассе, домой.

Нужно было отдалиться на какое-то расстояние. В лабиринте тоже необходимо иногда отступить, хотя бы зайти в какую-нибудь нишу, чтобы оглянуться назад и увидеть коридор, по которому прошел, или сообразить, по какому из многих открывающихся перед тобой коридоров двинуться дальше. Я решил заняться подготовкой к выпускным экзаменам. В частной школе, где я учился, мне не дали рекомендации из-за неудовлетворительных оценок, но надо было все-таки окончить школу, так что отрицательный отзыв я припрятал и на летних каникулах взялся за дело, объединившись с приятелем, который жил у нас в доме. Он был старше меня. Родом из деревни в окрестностях Ольтена, родители его были крестьяне, была у него подружка, как мне помнится, – чахлая девушка, с которой у него был опять же чахлый роман. Когда она приходила, он брал в компанию и меня, из-за неловкой ситуации, чтобы избежать объяснений со своей приятельницей. Дать ей отставку он не смел. Мой отец смотрел на все это с подозрением, чуял грех; однажды я пришел домой в два часа ночи, один, попросту бросив парочку в городе, предоставив их собственной судьбе, родители еще не спали; отец, в ночной рубашке, устроил мне сцену, упирая на безнравственность. Он показался мне чудовищным глупцом – разбушевался и все наскакивал на меня, я с силой оттолкнул его к стене. Отец замолчал, я ушел в свою комнату; впоследствии об этой сцене никогда не упоминалось ни единым словом, как будто ее не было. Друг по-прежнему жил у нас, подруга по-прежнему приходила, потом неожиданно исчезла.

О немецкой литературе у друга не было ни малейшего понятия, тут я мог ему помочь, а вот о физике понятия не было у нас обоих, и спасти положение могло только невиданное напряжение сил: за два месяца, оставшихся до экзамена, с молодым преподавателем физики мы попытались наверстать упущенное и прогулянное за все школьные годы. Физика меня восхитила: моим туманным представлениям впервые были поставлены конкретные границы, я начал догадываться, что такое точные понятия: они означают не истину, абсолютно не зависящую от человека, – а как раз наоборот, истину, которая существует лишь благодаря разуму, которая искусно, нередко хитроумно создана им, это «человеческая истина», и, будучи таковой, она бесконечно менее притязательна, чем «божественная истина», зато относительно этой истины у тебя бесконечно больше уверенности, потому что она проверяема и опровержима и, следовательно, ей не нужна вера, как я тогда думал.

Мы занимались где-то в университетском квартале, в квартире физика, засиживаясь до поздней ночи; часто, когда заканчивались наши уроки, уже брезжило утро; последний час проходил в дискуссиях о тех или иных физических проблемах, которые мне казались более важными, чем мировая политика. Мы пили валлийское белое вино, соблюдая научную последовательность: три бутылки фандана, две иоганнесбергера, одна бутылка мальвазии, [54]и грызли лесные орехи, которые можно было раздобыть без продуктовых карточек. Однажды – было часа два ночи, за окном стоял плотный молочно-белый туман, скрывавший полную луну, – у нас зашел разговор о том, как легко изменить мир, используя ложную информацию. Мы начали эксперимент. Снова и снова звонили в университетский метеоцентр и, кривляясь на самых разных швейцарских диалектах, рассказывали о том, как якобы выглядит полная луна, которую мы якобы наблюдали в самых разных уголках страны, – луна была скрыта туманом не только от нас, но и от расположенного неподалеку метеоцентра. Луну мы описывали то как двойную, то их якобы на небе было три, четыре луны, потом сообщали, что видна половина луны, или четырехугольная луна, или окруженная тройным светящимся ореолом. Я представился эмментальским крестьянином, у которого душа ушла в пятки, ибо конец света уже наступил. Мой друг назвался Фрицем Штейри из приюта «Конкордия» – Штейри был известным в то время проводником по горам, а в «Конкордии», расположенной довольно высоко в Альпах, не было телефона. Студентка, дежурившая в метеоцентре и отвечавшая на звонки, все больше волновалась, советовала новым – на самом деле все тем же – звонившим сфотографировать природное явление или хотя бы нарисовать. Волнение студентки достигло апогея, когда наш физик, заявив, что он известный цюрихский ученый, спросил девушку, поступали ли в метеоцентр сообщения о необычной картине полной луны, после чего изложил сложную и запутанную якобы научную теорию об удивительном природном феномене, не забывая время от времени спросить, понимает ли студентка, о чем он говорит, что она всякий раз подтверждала. В половине пятого утра мы перестали звонить. Студентка же бестрепетно продолжала трудиться. Она составила объемистый отчет о выдуманном нами природном феномене, и университетский профессор потом подробно описывал его на лекциях, говоря, что причиной явления стали атмосферные условия, порицая все еще имеющий место в некоторых слоях населения суеверный страх перед концом света и одобрительно отзываясь о Фрице Штейри, который вел себя «на редкость рассудительно», – об этом нам впоследствии рассказал наш физик. Он присутствовал на той лекции. Случай не прошел бесследно: я раз и навсегда полюбил физику. Она и математика – единственные предметы, по поводу которых я сожалею, что в гимназические и университетские годы не изучил их более добросовестно. Понимание, что именно они важны для меня, пришло слишком поздно, и теперь, касаясь этих проблем, я обречен по-дилетантски стряпать не пойми что. Конечно, я читаю книги по математике и физике, но их содержание все-таки представляю себе туманно. Зато мои тогдашние занятия греческим и латинским были излишними, как я сегодня думаю; поэтому и когда я сдавал экзамены, у меня не могло не возникнуть ощущения, что я избавляюсь от чего-то лишнего. На самом же деле я сдал экзамены только потому, что уверил учителей, мол, я собираюсь стать художником. Кто же станет проваливать художника, ему же не поступать в университет! Потом я все-таки стал студентом университета, за что надо поблагодарить преподавателя истории искусства – получив на отзыв мои картины, он уговорил моих родителей уговорить меня заняться литературой и историей искусства. Уговорили. Слишком велика была моя внутренняя неуверенность и слишком невелико – желание учиться в школе художественных ремесел.