Фридрих Дюрренматт - Лабиринты

Я задумался. Не очень-то верилось во все это.

– В чем же состоит власть наемника?

– В чем и всякая власть, – сказал он. – Власть – это власть над людьми.

Ответ слишком неопределенный. Я спросил:

– Над какими людьми?

– Над людьми, которых отдают во власть наемников, – ответил он с непроницаемой миной.

– Эдингер, хватит ходить вокруг да около.

– Полковник, у тебя нет общей картины. Третья мировая еще не закончена.

– Неужели? И где же это она продолжается?

Он опять долго молчал, уставившись в рюмку.

– На Тибете, – сказал он наконец. – Там воюют.

– Кто?

– Наемники.

Это уж ни в какие ворота, подумал я.

– Кто же нападает на наемников?

– Враг.

– Кто он, враг?

– Ну, это решают сами наемники, – уклончиво ответил он. – Администрация в их дела не вмешивается.

Мы ходили по кругу. Либо враг сильнее, чем пытался представить Эдингер, либо война в Тибете – западня. Рисковать я не мог.

– Эдингер, в нашей армии я был офицером связи при Командире. Когда союзники капитулировали и штабные устроили по этому случаю праздник, Командир лично расстрелял свой штаб.

– И что?

Я посмотрел на него:

– Эдингер! Недалеко от Цернеца, на обочине дороги лежали триста убитых офицеров, даже больше. Их расстреляли наши солдаты.

– Наши солдаты уже не хотели воевать, – сказал Эдингер и выпил до дна.

Я вытащил свой пистолет с глушителем.

– Налей себе еще, Эдингер. Мне нет дела до наемников в Тибете и до твоей Администрации. Но меня некоторым образом касается положение правительства, этот подземный кошмар. В стране масса людей умирает. Им все равно умирать, с ними я спасу правительство.

Эдингер плеснул себе коньяку, но пить не спешил.

– И все-таки ты поедешь в Тибет, полковник, – спокойно сказал он, поставил бутылку рядом с собой, отпил из рюмки, неторопливо, со вкусом.

Я приказал:

– Встать! Марш на край крыши! Ты дезертир и изменник родины.

Эдингер выполнил приказание. Подойдя к краю крыши, он обернулся – темный силуэт на фоне ярко сияющей горы.

– Блюмлисальп! – Он засмеялся. – А знаешь, полковник, что мне приходит в голову, когда я вижу свечение Блюмлисальпа?

Я покачал головой.

– Мне вспоминается, как на процессе, когда меня приговорили к смерти, я выступил с предложением: армию распустить, а деньги, которые идут на ее содержание, вложить в фантастический проект, построить на вершине Блюмлисальпа величайшую в мире астрономическую обсерваторию. – Он засмеялся и помахал мне. Потом допил коньяк, через плечо швырнул рюмку вниз, на груды развалин, и повернулся спиной ко мне.

– Именем моего правительства! – Я трижды выстрелил в темный силуэт. Он исчез. Передо мной было светлое ночное небо. Пустое. Снизу донесся глухой удар – Эдингер упал на землю. И мне как будто стало чего-то не хватать. Я взял бутылку и швырнул вслед Эдингеру.

Я почувствовал, что за моей спиной кто-то есть. Резко повернулся, навел пистолет. Нора! В комбинезоне, какие носят рабочие. С распущенными по плечам волосами. В ночном зареве они казались белыми, как у той девочки в пентхаусе.

– Нора, я уничтожил изменника родины Эдингера, – сказал я. – Тебе не надо было идти за мной.

Она не ответила. Я сделал два-три шага к краю крыши, обернулся. Я почувствовал, что запутался.

– Нора, мне чего-то не хватает. Не могу понять чего.

– Я здесь уже давно, – сказала она. – И слышала ваш разговор. Глория моя дочь, Эдингер – муж.

Я опешил:

– В компьютерной базе об этом ни слова.

– Если бы это попало в базу, меня не взяли бы на правительственную службу. – Пройдя мимо меня, она подошла к краю крыши и остановилась, глядя вниз. – Хорошо, что ты его убил, – сказала она. – Когда сбросили бомбу, он вместе с другими заключенными находился на работах в Большом болоте. Надежды спасти его не было. Страшные боли. Его ждали адские мучения. – Она подошла ко мне. – Знаю, что ты сейчас подумал. Ты же способен мыслить только в пределах одной категории. – На фоне неба, которое все ярче озарялось светом, я видел лишь темную фигуру. – Но я не предательница. Эдингер был мне мужем, теперь его нет. Он был мужчиной. А я думала, он паяц. Я верила во всю эту ахинею о защите страны. Когда его приговорили к смерти за уклонение от воинской обязанности, я была беременна. До начала войны оставалось восемь лет. Расстрел ему заменили пожизненным лишением свободы. Он и в университете смог учиться только благодаря мне. В шутку называл меня своей Ксантиппой. И говорил, что философия обязана ей больше, чем всем остальным женщинам. Уклонистом он стал потому, что этого требовала его честность мыслителя: мысли и поступки не должны расходиться. Он говорил, нет императива совести, есть только императив мысли. Потому что они едины, совесть и мысль. Нашу страну он любил, но он не мог смириться с тем, что мыслить у нас считается опасным. Он ни к кому не питал ненависти. Но мне казалось, что в это трудное время он меня бросил. Мне было страшно. Я инстинктивно чувствовала, что стране необходимо защищаться. Он сказал мне, что спасутся только члены правительства, парламент и чиновники. Он предвидел все наши беды, все, что потом стряслось. А я не поверила. Когда его отправили в тюрьму, я стала мстить – с вашими, всеми подряд, ложилась в постель.