Олег Куваев: Анютка,Хыш, свирепый Макавеев

Был еще один такой, отклонившийся. Человек по имени Васька. Взрывник. Он не бил бурки, не ползал с молотком по готовым канавам. Просто помогал заполонить стаканчик аммонитом и крутил ручку взрывной машинки. Стоял посредником между нами и взрывом. А через две недели даже не посредничал. Так посматривал, как мы все делаем сами, и рассказывал истории про разных неуков, которым отрывало пальцы, руки, а то и головы.

– Под суд за это дело тебя, Васька. Не позволяй, А Васька улыбался в ответ во всю ширину гладкой рожи.

– Каждый из вас очень желает жить, – говорил он. И это было стопроцентной правдой.

Нас было восемь человек, которые «очень желали жить». Одинаковые ребята из разных мест. Все новички, кроме Хыша, крученого ветерана. Мы били бурки, делали за взрывника его опасную работу, полировали ладонями ломики, ворочали камни.

В коротких перекурах да перед сном «нащупывали» друг друга. Всегда интересно знать, что водит других по свету.

А Макавеев только говорил: «Давай!»

– Давай, – говорил он хмуро, – ленивые дьяволы. Иль вам, философам, деньги не нужны? – А сам все возился по готовым канавам. В глине всегда был человек, как будто не мы, а он в одиночку прокладывал по сопочному лбу канавные шрамы.

Нравился нам наш начальник. Нравился за то, что хмурый, за то, что работает сам до остервенения, за то, что не разводит словесной водички. С таким проще жить.

…Комары идут за нами густым шлейфом. Сколько тысяч я истребил их сегодня? Даже ладони почернели. Липкая темная паста покрывает лицо и шею.

– Хыш бы дождик пошел, хыш бы небольшой.

– Долго нам еще?

– Ша-агай!

Я шагаю, шагаю. Вот верь после этого всяким ученым книгам. Почти семьдесят градусных параллелей отделяют меня от экватора, а я задыхаюсь. От жары, отмоскитов, от кочковатой здешней Сахары.

…Было лето. Вынутая земля оползала обратно в канавы с ехидным кипением. На глубине одного метра она пролежала мерзлой, может быть, не одну тысячу лет, а мы вынимали ее с двух, а то и с трех метров.

Земля там была холодной, вся в мутных кристалликах льда. Это в первое мгновение. Потом грунт расползался в липкую жижу, и не было никаких сил удержать его наверху. Казалось, что земля, как живая, стремится обратно в канавы. Макавеев говорил «давай», мы давали. Давали так, что брезент рукавиц приставал к ладоням. А земля стремилась обратно, где ей было так холодно и спокойно. От этой войны хмурели ребята.

– Когда кончим гнать эти канавы, начальник?

– Почему не ходят письма, начальник?

– Осточертела нам тушенка, товарищ Макавеев.

А Макавеев только поглядывал на нас. Так, в половинку глаза поглядывал. «Для почтового отделения не нашлось, видите ли, палатки и спецсамолета. Ананасов на складе нет». Он всегда говорил с нами между прочим, и вторая половинка его взгляда была вечно прикована к земле. Впереди канав все росли и росли линии белых колышков. Эти колышки означали новые канавы. Когда только Макавеев успевал их ставить?

Мы работали утром и вечером. Мы работали по ночам. На наших глазах солнце падало на рыбьи спины хребтов и, еле коснувшись, снова взмывало вверх. Это были лучшие часы. Днем мерзлота оживала, а не было способа воевать с ней. Мы брели в палатку и ложились на осточертевшие нары. Заводили разговоры. О мотоциклах, о Люсях и Нинах, о всяком коловращении жизни. Однажды зашел Макавеев. Слушал, сплевывал на пол. Потом сказал: «С сегодняшнего дня зарплата вдвое». И ушел. На сопку, к своим камням и колышкам. А мы озадаченно молчали. Вроде бы ведь не частной фирме предложили мы свои руки и спины, не для Ма-кавеева рискуем со взрывчаткой. Но ведь он это сказал.

Ему виднее, когда и какие расценки. У него рация есть, и по вечерам пищит морзянка неизвестные нам приказы.

– Это за счет прогрессивки, – сказал кто-то.

– Значит, на «Москвича» зашибу, – сказал другой.

– Справедливо. На износ работаем, – сказал третий.

Кто-то встал и пошел к выходу, кто-то потянулся за ним. А сосед мой по парам затянул потуже бинт на помятой камнем руке и тоже встал. Скоро в палатке остались Хыш и я. И, черт бы меня побрал, чувствовал я, как независимо от сознания пощелкивает где-то в уголке мозга радужный арифмометр. «Если вдвое, если раньше две с половиной, то будет пять. А если пять…» И летели из арифмометра щекочущие искорки.

– Что же, Хыш, – сказал я, – лови момент. Может, завтра опять снизят… – А бродяга только мелькнул по мне светлыми глазами и вынул мятую пачку «Прибоя». Пошел я на сопку.