Марио Варгас Льоса - Скромный герой

— Всех, кого мама подкладывала мне в постель, — медленно и раздельно просипела Хертрудис. Еще раз вздохнула и с видом бесконечной усталости уточнила: — Со многими. Не только с нашими жильцами. Иногда они приходили с улицы.

— Их тебе Атаманша подкладывала? — Ему было трудно говорить, в голове звенело.

Хертрудис оставалась неподвижным расплывчатым силуэтом без четких граней, руки ее были по-прежнему сцеплены. Она смотрела на мужа прямым отсутствующим взглядом, спокойным и ясным, а взгляд Фелисито все больше замутнялся.

— Она их выбирала, она же с них и получала — не я, — добавила женщина чуть изменившимся голосом. Теперь ее слова были не только констатацией, но и вызовом. — Кто мог бы стать отцом Мигеля? Не знаю. Какой-нибудь белый, один из тех гринго, что останавливались в «Рожке». Возможно, один из югославов, приехавших подработать на ирригации Чиры. По выходным они отправлялись в Пьюру, чтобы напиться, заглядывали и в наш пансион.

Фелисито жалел, что завел этот разговор. Неужели он ошибся, вытащив наружу вопрос, который всю жизнь преследовал его, словно тень? Теперь этот вопрос висел здесь, между ними, и Фелисито не знал, как от него избавиться. Он сделался великой помехой, захватчиком, который никогда уже не покинет их дом.

— Скольких мужиков подложила к тебе в постель Атаманша? — рявкнул Фелисито. Он был уверен, что в любой момент или упадет в обморок, или проблюется. — Всю Пьюру?

— Я не считала, — беззлобно, с презрительной улыбкой ответила Хертрудис. — Но раз уж тебе интересно знать, повторяю: их было много. Я предохранялась, как могла. Тогда я об этом знала не много. Я думала, что ежедневное спринцевание мне поможет, — так мне сказала мама. Но с Мигелем что-то вышло не так. Может быть, по моей неосторожности. Я хотела сделать аборт, в нашем квартале жила вроде как колдунья, Бабочка ее звали — ты, может, слыхал. Но Атаманша мне не разрешила. Ей втемяшилось в голову выдать меня замуж. Я тоже не хотела выходить за тебя, Фелисито. Я всегда знала, что рядом с тобой мне счастливой не быть. Это мама меня заставила.

Коммерсант уже не знал, что и сказать. Он сидел перед женой тихо, погрузившись в задумчивость. Что за нелепая ситуация: вот они сидят напротив друг дружки, придавленные ужасным прошлым, которое неожиданно воскресло, чтобы прибавить стыд, бесчестье, боль, горькую правду к несчастью, которое только что принесли Фелисито его подложный сын и Мабель.

— Я платила по своим счетам все эти годы, Фелисито, — услышал он голос жены. Хертрудис говорила, почти не шевеля своими толстыми губами, ни на секунду не сводя с Фелисито глаз, но словно не видя, как будто его и не было в гостиной. — Помалкивала да несла свой крест. Зная наперед, что коли согрешил, так должен и расплатиться. И не только в грядущей жизни, но и в этой. Я с этим смирилась. Я каялась за себя, а еще за Атаманшу. Я расплатилась за себя и за маму. К ней я уже не испытываю той злобы, какую чувствовала по молодости. Я продолжаю платить и надеюсь, что за такие страдания Иисус Христос простит мне все грехи.

Фелисито хотел, чтобы жена его поскорее замолчала, ему не терпелось уйти. Но у него не было сил подняться и выйти из комнаты — уж слишком дрожали ноги. «Лучше бы я был этой жужжащей букашкой, а не самим собой», — подумал он.

— И ты, Фелисито, помог мне в этой расплате, — продолжала Хертрудис, чуть понижая голос. — И я тебе за это благодарна. Вот почему я никогда тебе ничего не говорила. Вот почему никогда не закатывала сцен ревности и не задавала неудобных вопросов. Вот почему я никогда не показывала, что знаю о твоей любви к другой женщине, что у тебя есть любовница, которая, в отличие от меня, не стара и не уродлива, а, наоборот, молода и хороша собой. Вот почему я не жаловалась на присутствие Мабель в твоей жизни и не сделала тебе ни единого упрека. Потому что Мабель тоже помогала мне расплачиваться за мои грехи.

Хертрудис замолчала, ожидая ответа коммерсанта, но он сидел молча, и тогда она добавила:

— Я тоже никогда не думала, что у нас выйдет такой разговор, Фелисито. Ты этого захотел, не я.

Потом она снова надолго замолчала и наконец прошептала, перекрестив воздух своими узловатыми пальцами:

— А то, что сделал с тобой Мигель, — это епитимья, наложенная на тебя. И на меня тоже.

Произнеся эти последние слова, Хертрудис поднялась с легкостью, сильно удивившей ее мужа, и, шаркая, побрела прочь.

Фелисито остался сидеть в гостиной, не слыша городского шума: ни автомобильных гудков, ни криков пешеходов на улице Арекипа, ни рева мототакси. Он был охвачен непреодолимой дремотой, отчаянием и тоской, которые не позволяли ему думать, лишали минимальной энергии, необходимой, чтобы выбраться из кресла. А он хотел именно этого, хотел выйти из дому — даже если, едва он ступит за порог, журналисты забросают его своими безжалостными вопросами, один глупее другого, — дойти до набережной Эгигурен и сидеть на берегу, уставясь на мутно-коричневые воды реки, наблюдая за облаками, вдыхая горячий вечерний воздух, слушая пение птиц. Однако коммерсант даже не пытался сдвинуться с места, потому что знал: или ноги откажутся подчиняться, или обморок свалит на ковер. Фелисито приводила в ужас мысль, что его отец с другого берега жизни мог слышать их разговор с Хертрудис.