Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Человек в макинтоше даже рот разинул.

— Это правда?

(Что ж, скулить может и больной щенок.) Рыжий словно считал каждое слово, которое выкрикивал его шурин. Подняв указательный палец перед самым лицом шатена, он будто ждал своей реплики. Теперь он ткнул его пальцем в грудь и сплюнул перед ним на пол:

— Тьфу, тьфу! Получай! Вот ты что за человек! И это — мой шурин!

Шатен, вихляясь, пошел к окну, бросив на ходу рыжему:

— Так! А теперь попробуй сказать, что это неправда.

И рухнули красные стены. Осталась только маленькая комната, освещенная висячей лампой, и по ней, переругиваясь, бегали два еврея, шатен и рыжий, в черных велюровых шляпах. Человек из тюрьмы обратился к своему другу, к рыжему:

— Послушайте-ка, это правда, что он рассказывал про того парня? Как он засыпался и как потом его убили?

— Убили? Разве я сказал «убили»? — крикнул шатен. — Он сам покончил с собой.

— Покончил. Стало быть, покончил, — отозвался рыжий.

— А что же сделали те, другие? — поинтересовался человек из тюрьмы.

— Кто это те?

— Ну, были ведь там еще такие, как Стефан? Не всем же быть министрами, живодерами да банкирами?

Рыжий и шатен переглянулись. Рыжий сказал:

— А что им было делать? Они смотрели. Человек в желтом макинтоше, недавно выпущенный из тюрьмы, здоровенный детина, встал с дивана, поднял шляпу, смахнул с нее пыль и положил ее на стол, все так же не говоря ни слова, распахнул пальто, расстегнул жилетку и только тогда сказал:

— Видал, какие брюки? Вон я какой был толстый, а теперь широкие стали — два кулака пролезают. С голодухи! Куда что девалось! Было брюхо да сплыло. Вел себя не так, как положено, — вот и разделали под орех… Ну, да и другие не лучше! Скажешь — лучше? Черта с два. Только голову человеку морочат.

— Что, понял? — шепнул рыжему шатен.

— Чего понимать-то?

— Каторжник он, вот что.

— А хоть бы и так?

— Потом тебе говорят: «Ты свободен, лезь назад в дерьмо», — продолжал человек из тюрьмы, застегивая жилетку. — Как было дерьмо — так и осталось. Не до смеха! Разве не так? Сами же рассказывали, что они творят! Умер человек в тюрьме, а какой-то мерзавец с собачьей тележкой уж тут как тут. И увез на свалку мертвеца. А ведь человек сам на себя руки наложил. Вот сволочь проклятая! Давить таких надо, за то что измываются над человеком; какой он ни на есть, а человек.

— Ну что вам на это сказать? — сокрушенно промолвил рыжий.

— Разве мы уж и не люди, если провинились в чем когда-нибудь. Все могут опять встать на ноги, все, которые сидели в тюрьме, что бы они ни наделали. (О чем жалеть-то? Вырваться надо на свет божий! Рубить с плеча! Тогда все побоку, все пройдет — и страх, и все это наваждение.)

— Я что? Мне только хотелось доказать вам, что не следует прислушиваться ко всему, что говорит мой шурин. Иной раз не все можно, что хочется. Бывает даже наоборот.

— Это что же, — несправедливо бросить человека на свалку, как собаку дохлую, да еще мусором засыпать, разве с покойником можно так? Тьфу ты, черт! Ну, а теперь я пошел. Дай пять! (Он пожал руку рыжему.) Вижу, что вы желаете мне добра, и вы тоже. Меня зовут Биберкопф, Франц Биберкопф. Спасибо вам, что приютили меня. А то я уж совсем было свихнулся там, на дворе, ну, да ладно, что было, то прошло.

Оба еврея, улыбаясь, пожали ему руку. Рыжий сиял и долго тискал его руку в своей.

— Вот теперь вам уже стало лучше, — повторял он. — Выберете время — заходите. Буду рад.

— Спасибо, непременно зайду. Время-то найдется, вот только денег не найти. И поклонитесь от меня тому старому господину, что был здесь. Ну и силища у него в руках! Скажите, не был ли он раньше резником? Эх, что же это я? Ковер-то совсем сбился. Ну, да я сейчас поправлю. Вы не беспокойтесь, я сам все сделаю. Теперь стол… Вот так!

Он ползал на четвереньках за спиной рыжего, весело посмеиваясь.

— Вот тут на полу мы с вами сидели и калякали, — закончил он. — Лучше места не нашли. Вы уж меня извините.

Его проводили до дверей. Рыжий озабоченно спросил:

— А вы дойдете один? Шатен подтолкнул его в бок.

— Молчи! Пути не будет.

Недавний арестант выпрямился, тряхнул головой, разгреб перед собой руками воздух (на воздух, на волю — душу бы отвести — свежий воздух, чего еще надо!), потом сказал:

— Будьте спокойны. Теперь полный порядок — могу идти. Вы же рассказали о ногах и глазах. У меня они еще есть покамест. Счастливо оставаться, господа хорошие.

Оба глядели с лестницы ему вслед, пока он шел по тесному, загроможденному двору. Шляпу-котелок он надвинул на глаза и, перешагивая через лужу разлитого бензина, пробормотал: