Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

А Франц отсидел свои четыре года. Он убил ее, а сам теперь гуляет на свободе, живет в свое удовольствие, жрет, пьет, извергает свое семя, сеет там и сям новую жизнь. Сестра Иды — и та ему досталась. Конечно, когда-нибудь придет и его черед. Все умрем, все там будем. Но ему до этого еще далеко. Он это знает. И пока что каждый день завтракает в пивных и на свой манер воздает хвалу раскинувшемуся над Александерплац небу, идет напевает: «Старушка бабушка играет на тромбоне…» или «Мой попугай крутых яиц не любит…» Что ему теперь красная стена тегельской тюрьмы! А ведь когда-то такой страх нагоняла! Как вышел из тюрьмы, прислонился к стене — и словно прилип, никак оторваться не мог, дежурный надзиратель и сейчас стоит у черных железных ворот, вызывавших когда-то у Франца такое отвращение, ворота все еще висят на своих петлях, никто на них и не смотрит, по вечерам их запирают, как и положено в порядочных домах. На то и ворота! А сейчас утро, надзиратель стоит у ворот, покуривая трубку. Светит солнце, все то же самое солнце, всегда можно в точности предсказать, когда оно будет находиться в той или иной точке небосвода. Покажется ли оно вообще — зависит от облачности. Из трамвая № 41 как раз вышли несколько человек с цветами и с пакетами в руках, верно в больницу идут. Здесь недалеко — прямо и налево по шоссе; замерзли небось, холодно! Деревья стоят черной шеренгой. А в тюрьме, как и раньше, арестанты сидят в камерах, работают в мастерских, прогуливаются гуськом по двору. Строгое предписание: на прогулку выходить не иначе как в ботах, шапке и шейном платке. Начальник обходит камеры: «Вчерашним ужином довольны?» — «Не мешало бы получше кормить, да побольше». Делает вид, что не слышит. «Как часто меняют постельное белье?» — «Небось и сам знаешь, чего спрашиваешь?»

Кто-то из одиночников писал: «Впустите солнце! Во всем мире звучит сегодня этот призыв. И только здесь, в стенах темницы, не нашел он еще отклика. Неужели мы не имеем права на солнечный свет? Планировка тюремных зданий такова, что некоторые камеры, расположенные на северо-восточной стороне, круглый год лишены солнца. В эти камеры не попадает ни один солнечный луч, который передал бы их обитателям привет из внешнего мира. Из года в год эти люди работают и чахнут без живительного солнечного света». В тюрьме ждут какую-то комиссию. Надзиратели снуют из камеры в камеру.

Другой заключенный пишет: «В прокуратуру при окружном суде. Во время слушания моего дела в уголовной коллегии окружного суда господин председатель суда доктор X. сообщил мне, что после моего ареста какой-то неизвестный приходил ко мне на квартиру, по адресу Элизабетштрассе, 76, за моими вещами, и таковые унес с собою. Это обстоятельство занесено в протокол и нуждается в соответствующем доследовании по представлению полиции или прокуратуры. Мне ничего не сообщалось о похищении моих вещей после моего ареста, и я узнал об этом лишь в день слушания моего дела. Ввиду изложенного прошу, господин прокурор, уведомить меня о результатах расследования или же выдать мне на руки копию имеющегося в деле протокола на предмет последующего предъявления иска о возмещении убытков в том случае, если хищение произошло по недосмотру со стороны моей квартирной хозяйки».

А как же фрау Минна, сестра Иды? Благодарю вас, вы очень любезны! Ей живется неплохо. Сейчас двадцать минут двенадцатого, она как раз возвращается с рынка на Аккерштрассе. Рынок крытый, построен магистратом, большое желтое здание; там есть выход и на Инвалиденштрассе. Но Минна всегда выходит на Аккерштрассе — ближе к дому. Она купила свиную голову, цветную капусту и пучок сельдерея. А перед рынком она еще купила прямо с воза большую жирную камбалу да взяла пакетик ромашки. Ромашка всегда пригодится в хозяйстве.

Здесь Франц Биберкопф, этот «порядочный», благонамеренный человек, переживает первое потрясение.

Его обманули. Удар нанесен метко…

Биберкопф поклялся остаться порядочным человеком, и вы сами видели, — он целыми неделями держался стойко; но это была своего рода отсрочка. Вот жизнь и решила — хорошенького понемножку — и подставила Францу ножку. А Франц думает: это не дело! Жизнь эта подлая, собачья ему изрядно надоела.

Почему жизнь поступает с ним таким образом, он никак не может понять. Ему предстоит пройти еще долгий путь, пока он во всем этом разберется.

Скоро рождество. Надоело Францу стоять день-деньской с газетами, вот он и поменял амплуа: торгует теперь вразнос случайным товаром, а в последние дни переключился на шнурки. Торгует всего два-три часа в день — по утрам или после обеда. Сперва один промышлял, потом взял в компанию Отто Людерса. Людерс этот уже два года безработный, жена его по квартирам стирает: Познакомила Франца с ним Лина-толстуха, Людерс дядей ей приходится. Летом ему повезло: две недели ходил с рекламой «Рюдерсдорфских мятных лепешек» — сам в ливрее, на груди плакат, на голове шапка с султаном. Теперь они оба бегают по улицам, заходят в дома, звонят в квартиры, а под вечер встречаются где-нибудь.