Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

Рейнхольд собирался провалить всю Пумсову лавочку, если дело приняло бы для него совсем скверный оборот. Решил продать всех до единого, если вздумают его топить. Но прежде всего он приберегал этот козырь на тот случай, если Биберкопф — сукин сын, из-за которого вся каша заварилась, начал бы кобениться на суде.

Потом оглядел он зал — видит, сидят там Пумсовы ребята, Ева и несколько агентов уголовного розыска. Их и в штатском легко узнать. Тут Рейнхольд поостыл, взял себя в руки, трезво оценил положение. Без поддержки бывших товарищей никак не обойтись, когда-нибудь да выйдешь ведь на волю, а в тюрьме они и подавно нужны; а лягавым доставлять удовольствие — какой смысл? Да наконец Биберкопф ведет себя до странности прилично. Говорят, он в желтом доме сидел. Как он изменился, этот обормот. Не узнать его, и смотрит так странно — глаза застыли, будто заржавели они у него там в Бухе, и языком еле ворочает — видно, у него до сих пор еще не все дома.

Так ничего и не сказал Рейнхольд о Биберкопфе и об их прошлых делах. Но Франц отлично знал, что он ему ничем не обязан.

Рейнхольду дали десять лет со строгой изоляцией: убийство в запальчивости и раздражении, алкоголизм, неуравновешенная психика, беспризорное детство. От кассации Рейнхольд отказался.

При оглашении приговора в зале раздался вдруг громкий женский плач. Это Ева не выдержала — нахлынули на нее воспоминания о Мицци. Сидевший на скамье свидетелей Биберкопф обернулся, услышав ее плач, приподнялся было, но тут же снова грузно осел на скамью и закрыл рукою лицо… Есть жнец. Смертью зовется он… Я вся твоя… пришла она к тебе нежная, любящая, оберегала тебя, а ты? Позор! Стыд и срам!

Сразу же после процесса Биберкопфу предложили место сменного вахтера на небольшом заводе, и он поступил на это место. О его дальнейшей жизни нам здесь нечего рассказывать.

Мы подошли к концу нашего повествования. Оно несколько затянулось, но тут уж ничего не поделаешь. Оно развертывалось все шире и шире, пока не достигло своей высшей точки, той вершины, с которой только и можно увидеть весь пройденный путь.

Мы словно шли по темной улице, и в начале ее не горело ни одного фонаря; мы знали лишь, что надо пройти по ней до конца, и шли. Постепенно кругом становилось светлее, наконец у фонаря мы прочли название улицы. Как видите, это был своеобразный процесс уяснения истины. И Франц Биберкопф прошел той же улицей, но только не так, как мы. Он бежал со всех ног по этой темной улице, натыкаясь на деревья, и чем быстрей он бежал, тем чаще расшибал себе лоб. Кругом и без того темно, а он ударится о дерево и в ужасе зажмурит глаза. И с каждым разом ужас его нарастал. С разбитой головой, едва не лишившись рассудка, он в конце концов все же добежал до конца. Упал он тут, открыл глаза и увидел, что фонарь ярко горит над самой его головой, а под фонарем дощечка с названием улицы.

И вот теперь он служит вахтером на небольшом заводе. Теперь он уже не стоит, как бывало, один-одинешенек на Александерплац. Кругом него люди: и справа, и слева, и перед ним, и за его спиной.

Когда идешь один — жди беды. Другое дело, когда кругом народ. Иди и слушай, что говорят другие, ибо все это касается и тебя. Услышишь их, и поймешь, где твое место и куда тебе идти. Кругом кипит битва. Помни, это твоя битва, и тебе от нее не уйти. Будь начеку! Оглянуться не успеешь, — как ты уже сам среди бойцов.

Биберкопф служит вахтером на заводе.

Что же такое судьба? — думает он. Пока я один, она сильнее меня. Если нас двое, то ей труднее справиться с нами. Когда мы вдесятером, — еще труднее. А если нас тысячи или миллионы, — то нас не одолеешь.

Нет, куда лучше — когда кругом народ. Тогда все и видишь и понимаешь куда яснее. Без якоря корабль не устоит перед бурей, и человек не устоит на ногах без других людей. Теперь я уже сам разберусь, где правда и где ложь. Один раз я поверил словам и дорого поплатился за это; в другой раз такого со мной, с Биберкопфом, не случится. Слова надвигаются на человека со всех сторон — того и гляди раздавят. Смотри в оба! Переходи улицу не зевая, берегись автобуса, и трамвая. Теперь я так просто ни на какую приманку не попадусь. Отчизна, сохрани покой, не влипну я, я не такой.

Под его окном часто проходят люди со знаменами, музыкой и песнями; посмотрит на них Франц и покачает головой. Не влипну, мол, я не такой. Пока дома посижу да на вас погляжу. А те словно говорят ему:

— Молчи, лишних слов не трать, твое дело — с нами шагать!