Альфред Дёблин - Берлин-Александерплац

— Ты думаешь?

— А то нет?

Дело ясное. Целую руку вам, мадам, целую руку… Ну и дождь!

— Ты в самом деле так думаешь, Герберт? По правде сказать, мне это тоже показалось странным, из-за них человек руки лишился за здорово живешь, а потом к ним же и ходит.

— Вот именно!

— Герберт, а как ты думаешь, может быть, все же сказать ему? А то так и будем делать вид, что ничего и не видим, словно ослепли?

— А что мы ему? Он нас и в грош не ставит. Верно, думает, чего с ними, олухами, церемониться?

— Пожалуй, Герберт, помолчим пока, это будет самое правильное. С ним нельзя иначе. Он же такой чудак.

Акт продажи утверждается центральным правлением, так что предложенная цена… Но почему же, черт возьми, почему? Надо подумать, надо хорошенько подумать… ах, как дождь надоел…

— Вот что я тебе скажу, Ева, молчать не штука, но надо все же ухо востро держать. Что, если Пумсовы ребята вдруг почуют неладное? Что тогда? А?

— Вот и я говорю, я сразу подумала, боже мой, куда это он лезет с одной-то рукой?

— Правильно делает! Только глядеть за ним придется в оба, и Мицци пусть тоже не зевает.

— Хорошо, я ей скажу. А что она может сделать?

— Глаз с него не спускать, вот что.

— Старик свободной минуты ей не дает.

— Ну, тогда пусть она даст ему отставку.

— Да ведь он же поговаривает о женитьбе.

— Ха-ха-ха! Вот умора! Он хочет жениться? А Франц?

— Конечно, это чушь. Болтовня одна. Отчего старику не поболтать?

— Пускай Мицци лучше присматривает за Францем. Вот увидишь, он наметит себе, кого нужно, из этой шайки, и в один прекрасный день — быть покойнику!

— Ради бога, Герберт, перестань.

— Я же не говорю, что это будет Франц… Только Мицци пускай глаз с него не спускает.

— Я и сама за ним присмотрю. А знаешь, ведь это еще похуже политики!

— Ну, этого ты не понимаешь, Ева. Этого вообще ни одна баба не поймет; будь уверена, Франц еще даст жару! Он времени даром терять не станет.

Целую руку вам, мадам… Да, как это там написано: он отстоял свою жизнь, или нет — поставил жизнь на карту, и тем самым спасся от неминуемой гибели… Ну и август в этом году, посмотри, дождь так и льет, так и льет.

— Что ему нужно у нас? Да, так я ему и сказал — с ума ты, говорю, спятил, совсем одурел? С нами на дело захотел идти! С одной рукой у нас делать, мол, нечего… А он…

— Ну, что же он? — спрашивает Пумс.

— Он? Стоит скалит зубы, я же говорю, он круглый дурак, что с него возьмешь — у него, наверно, с тех пор винтика не хватает. Сперва я даже подумал, что ослышался. "Что? — спрашиваю. — С одной-то рукой?" А он смеется. "Да почему бы и нет? Силы у меня и в одной руке довольно, вот увидишь, я могу выжимать гири, стрелять, даже лазать, если понадобится".

— Ну и что ж, по-твоему? Он правду говорит?

— А мне какое дело! Не нравится он мне что-то. На кой черт нам такой нужен? Разве такие тебе, Пумс, для работы нужны? Вообще, как я только увижу его свиное рыло, с души воротит!

— Как хочешь. Я не настаиваю. Ну, мне пора, Рейнхольд, надо еще достать лестницу.

— Смотри, хорошую подбери, стальную, что ли. Складную или выдвижную. И только не в Берлине.

— Знаю.

— А баллон? Не забудь — заказывай в Гамбурге или в Лейпциге.

— Не беспокойся.

— А как мы его доставим сюда?

— Это уж мое дело.

— Значит, Франца, как сказано, не брать!

— Думаю, Рейнхольд, что Франц для нас будет только обузой, у нас и без того забот много, ты уж сам с ним потолкуй.

— Нет, ты погоди… А тебе разве нравится его физиономия? Ты только подумай: я его выбросил из машины, а он как ни в чем не бывало является ко мне! Я глазам своим не верю! Представь себе, стоит передо мной и дрожит как осиновый лист — вот кретин-то! Чего ему вообще ко мне ходить? А второй раз приперся и зубы скалит. Заладил: возьми да возьми его с собой!

— Словом, договаривайся с ним сам. Мне пора.

— Продать он нас хочет!

— Возможно, весьма возможно. В таком случае ты уж лучше держись от него подальше! Ну, пока.

— Продаст он нас, не иначе! Или при случае пристукнет кого-нибудь из нас в темном уголке…

— Всего, Рейнхольд, я пошел за лестницей.

Болван этот Биберкопф, ну и болван, — думает Рейнхольд, — но чего ему нужно от меня? Разыгрывает святошу, а у самого на уме, как бы свести со мной счеты или что-нибудь в этом роде. Не на такого, брат, нарвался. Я, брат, еще прижму тебя… Выпить надо. Водки, водочки, водчонки! Душу согреть. Эх, хорошо… Коль у тетушки запоры, ей полезны помидоры! И с чего он взял, что я должен о нем заботиться, — у нас ведь не страховая касса. Раз ты инвалид, однорукий, так и подыщи работу по силам — марки наклеивай на конверты или еще что… (Рейнхольд, волоча ноги, прошелся по комнате, остановился у горшков с цветами.) Завел вот цветы, приплачиваю этой бабе две марки в месяц, чтобы поливала их, а она и не думает! Ну на что это похоже! Сухая земля! Этакая дура, паскуда ленивая, ей бы только деньги с меня тянуть! Погоди, я за тебя возьмусь!.. Ну-ка, еще рюмочку. Это он меня приучил, скотина. А что, взять его с собой, раз уж он так хочет? Он у меня еще наплачется! Уж не думает ли он, что я боюсь его? Нет, брат, шалишь, сунься только! Денег ведь ему не надо! Пусть он мне баки не заливает. У него Мицци есть да еще этот Герберт в друзьях у него ходит, кобель паршивый; живет он не тужит, как боров в хлеву! Куда это мои ботинки запропастились? Погоди, я тебе ребра пересчитаю!.. Приди, приди ко мне на грудь, любимая моя! Пожалуйте, молодой человек, пожалуйте, покаяться не желаете? Тут, на скамейке, как раз местечко есть! И он снова заковылял по комнате, волоча ноги, ходит и тычет пальцем в цветочные горшки: ей, стерве, две марки платят, а она не поливает. Покаяться пришли, молодой человек, вот и прекрасно! Ты у меня еще побежишь на Дрезденерштрассе, в Армию Спасения! Будешь каяться, боров ты лупоглазый, сводник, скотина! Скотина и есть! Еще какая! Будешь там сидеть в первом ряду и молиться, а я на тебя посмотрю. Вот смеху-то!