Клаус Хоффер - У бирешей

«“Все, что существенно для нашей жизни, совершается во время нашего отсутствия”, — сказал я… сказано в Книгах! — поправил он сам себя. — И это хорошо. Само по себе событие, мошка мгновения (как мы выражаемся), не имеет ни малейшего значения. Оно не хорошо и не плохо, потому что в нем, как говорится, все силы жизни выпущены на волю и не несут на себе вины. То, что по-настоящему любопытно, — это мокрый, тянущийся след из крови и слизи, который остается, когда останки самой мошки давно сметены со стола».

Он хлопнул себя левой рукой по чуть торчащей из-под рубашки культе.

«От странствующих муравьев и червей, о которых повествовал тот человек, давно уже ничего не осталось (даже в его рассказе!) — и все же след присутствовал в его волосах! Решающим было именно это. В тех рыжих волосах и воплотилось для меня объявление войны. Моя печать Иова! — возгласил Литфас. — Трубка Литфаса!»

«Стоп!» — воскликнул он снова.

«Во всяком случае, то дополнение к рукописи из Хетфёхея, о котором я говорил, требует от нас невозможного. Мы ведь не способны помыслить себе, каким был мир без нас! Но это не самое главное, потому что здесь, как всегда, следует для начала обратить внимание на второстепенное, на то, что неприметно ускользает от твоего взгляда, как только посмотришь на него прямо.

Вот тогда, исходя из второстепенного, пожалуй, и можно будет постигнуть главное. Как намекают нам наскоро набросанные пассажи этого текста, за старым обетованием, согласно которому община бирешей, сумевшая записать свою историю, сможет спокойно разойтись в разные стороны, скрывается нечто гораздо большее. Текст подводит нас к мысли: удайся однажды такая запись — и мы благодаря ей постигли бы не больше истины, чем умещается солнечного света в ладони.

“Но что если — начинается добавление, относящееся к изложенному выше обетованию, — если она (то есть запись, созданная усилиями общины) окажется не более чем шагом на первую ступень лестницы — шагом таким тяжелым и таким легким?” На этом месте текст в первый раз обрывается и таким образом побуждает читателя самому размышлять дальше, так как здесь уже намечаются разные пути толкования. Ведь сказанное может означать либо то, что удавшаяся запись была бы не более чем шагом на первую ступень той лестницы, что в действительности не имеет конца, — тогда этот шаг был бы относительно легким (хоть, впрочем, никому еще не удавалось его совершить, в том числе жителям Ильмюца!), — однако, если взглянуть на дело иначе, захочет ли кто-то вообще подниматься на первую ступеньку, знай он, как мало тем самым будет достигнуто? — заметил Литфас. — Какой в том был бы прок и кто бы тогда не догадался, что мы вечно медлим в нерешительности? Либо же, — продолжал он, — существует одна только эта, единственная ступень, и в таком случае записанные слова подразумевают, что, преодолев ее, мы бы тем самым преодолели и все остальное, что мы, так сказать, вместе с краешком истины заполучили бы и саму истину — в качестве знамени, если угодно… Но если дело обстоит так, тогда эта ступень находится слишком высоко, тогда она абсолютно недостижима для наших коротких ног. А между тем мы, невзирая на все наши колебания и нерешительность, по праву можем утверждать о себе хотя бы то, что вся наша жизнь — не что иное, как непрекращающаяся попытка вскарабкаться на одну эту ступеньку. Но как бы то ни было», — оборвал однорукий свои размышления. Он отпил глоток из своего бокала и, глубоко задумавшись, долго не отнимал его от нижней губы.

«Вторая строчка повторяет формулу вопроса первой, — пояснил он. — “Но что, если… — гласит она, — если бы это означало всего-навсего возвращение на место деяния, о котором сказано, что его не существует?”»

Однорукий бросил на меня быстрый взгляд. «Что здесь подразумевается? — спросил он. — По моему убеждению, приблизительно следующее: подобно тому, как не можем мы взойти на первую ступень лестницы, не можем мы и вернуться к той точке, с которой начались все наши попытки и поиски! Мы, так сказать, навеки остаемся подвешенными между небом и землей, на посмешище миру: толчковая нога на земле, маховая нога зависла в воздухе».

Его взгляд был по-прежнему устремлен на меня, и я, сам не знаю отчего, молчаливо смирился с тем, что должен остаться здесь — быть может, навсегда. Я сидел на его стуле, вполоборота, сложив руки на спинке стула и оперевшись правой щекой о тыльную сторону ладони, полусонный и в полусне соглашающийся со всем, что он говорил.