Генрих и Ксения Корн - 12 месяцев. Необычные эротические приключения

Ксения засмеялась.

– Собака в детстве цапнула!..

– Грудь и не маленькая, и не большая, на левой… около соска… родинка, тёмная и крупная. Соски сильные, выглядят твёрдо, будто кнопка на дверном звонке. Даже хочется позвонить…

– Ну, позвони, – Ксения открыла глаза и перестала улыбаться.

Я аккуратно нажал на ближний сосок – «позвонил». Твёрдый. И затем провёл рукой по животу, остановившись в самом низу, возле полоски интимных волос.

Ксения раздвинула ноги, чтобы я мог лучше видеть её «там». Она сделала это непринуждённо и совершенно без стыда, так просто, как если бы показала мне свою ладонь, а не…

– Мне трудно говорить об этом…

Я на мгновение отвёл глаза и помолчал, собираясь с мыслями.

– Никогда не видел это вот так. И, пожалуй, не смогу описать так же, как всё остальное. Но позвольте мне сказать иначе. В общем, что ли… Я вижу женское место. То, что открывает человеку этот мир. То, чего этот мир одновременно и стыдится, и боготворит. Презирает и вожделеет. То, что приносит жизнь и любовь. То, из-за чего убивают и идут на смерть. Я думаю, это самое ужасное и самое прекрасное место человечества…

– Хорошо, – остановил меня Генрих. – В целом, ты справился. А теперь действуй.

– Как? – спросил я его.

Но он мне не ответил. Возникла неловкая пауза, которую сняла Ксения.

– Так, как ты этого хочешь.

– Тогда… можно я потрогаю вас?

– Да, трогай, – и она опять закрыла глаза.

Я, волнуясь и боясь собственной наглости, слегка прикоснулся к кучерявинкам интимных волос, пробежал указательным пальцем по кромке половых губ, – добавив к указательному средний, медленно раздвинул их и двумя пальцами погрузился во влажное лоно. Ксения вздрогнула. И вдруг я, сам того от себя не ожидая, опустился на колени и со страстью поцеловал её туда. Там она была нежна, как кожица нектарина, горяча и солоновата, как слеза, и пахла свежестью талого январского снега.

Генрих встал и отошёл к окну. Открыл форточку. Закурил, молча поглядывая на меня.

Я тоже встал, снял брюки и трусы, надел презерватив и овладел его женой. Она всё это время казалась мне неподвижной и немой – и только в самом конце, когда меня сотрясла хлынувшая струя семени, точно ожила.

– Всё хорошо, – улыбнулась она. – В следующий раз не торопись, Ян. Будет ещё лучше. А пока полежи рядом со мной.

Я лёг рядом с ней, и мы просто лежали вот так, на спине, плечо к плечу, до того, как ко мне вновь не пришло крепкое желание. Увидев это, она перевернулась на живот.

– Теперь сделай это так, как хочу я.

Генрих вернулся на стул и взял её за руку, чуть сжав её пальцы. А мне сказал тихо, но уверенно:

– Действуй.

Я скинул старую резинку, надел новую и вошёл в его жену сзади, стараясь двигаться медленно и нежно, как она попросила. Но страсть, словно набегающая на песчаный берег вода, волна за волной, делала мои движения всё более быстрыми, более настырными, более агрессивными. И я отдался её напору. Волны превратились в толчки, а потом в удары и еле различимый стон, и в нём мне вроде бы снова почудились те самые непонятные слова, точно заунывная монотонная молитва.

Я хотел видеть глаза Ксении, я – насколько мог – заглядывал в них, но её взор был обращён к Генриху. А взор Генриха к ней. Они смотрели друг на друга, будто они только вдвоём, а меня нет. Я чувствовал их общий, единый взгляд, он был такой… чистый – ясный и спокойный – каким бывает сияние солнца на закате, что меня почему-то охватила досада.

«Это же грязь, грязь, грязь! – свирепствовали мои мысли. – Как они могут делать вид, что её нет, что всё это чисто? То, что грязно, не может быть чистым, не может и никогда не будет!».

Я воспламенился и пожелал, чтобы их глаза стали неспокойными и мутными – глаза Генриха вялыми и похотливыми, как беснующийся взгляд куколда, а глаза Ксении страстными и влажными, как её лоно, в котором всё ещё властвовал мой член. Я рванулся ещё быстрее, ещё настырнее, ещё и ещё агрессивнее, чтобы достучаться до их чистого взгляда, обращённого друг к другу, оторвать их от него, заявить о себе, что вот он – я: я есть, Генрих, и я сейчас трахаю твою жену; я есть, Ксения, и я в тебе, это ведь ты меня – не правда ли? – ощущаешь там, внутри себя.

Но они, глаза в глаза, рука в руке, не замечали меня. Будто они только вдвоём, а меня нет среди них. И тогда огонь взорвался во мне весёлым фейерверком и вылился, стремительно затихая и угасая. Вместе с ним враз смолкли и слова, похожие на заунывную монотонную молитву.