Елена Попова - Восхождение Зенты

Возможно, эта способность в непроявленном виде была у него всегда. И это сразу почувствовал в нем очень тонкий и очень умный человек, г-н Шульц, когда сразу после войны самолично привез американскую гум. помощь. Самолично г-н Шульц привез американскую гум. помощь на двух грузовиках — рулоны добротной шерсти, свиную тушенку и ящики с шоколадом. Тогда навстречу ему из ворот склада вышел Саша Иванов — в выцветшей гимнастерке, в своих облепленных грязью сапогах, чем нисколько не шокировал педантично чистоплотного г-на Шульца. Был холодный, солнечный осенний день. Саша мерз в одной гимнастерке и щурил на солнце светлые глаза. И глядя на него, г-н Шульц сразу понял, что такой не украдет и что не зря он отправился самолично отвозить американскую гум. помощь — именно для того, чтобы сдать ее на руки такому вот человеку. Когда были подписаны все квитанции и размещен груз, г-н Шульц подарил Саше Иванову отрез отличной шерсти, серой, в широкую полоску. И они немного поговорили. И Саша Иванов задал г-ну Шульцу три своих любимых вопроса: “Кто? Почему? Где?” Г-н Шульц знал почти все европейские языки, мертвые и живые, но только приступил к русскому. Саша Иванов чужих языков не знал. Ответить на Сашины вопросы даже такой умный человек, как г-н Шульц, не мог. Но они понимали друг друга.

Г-н Шульц очень хорошо знал, что нельзя простить зло, которое один человек или один народ причиняют другому. Его можно только изжить. Изо дня в день, из года в год, каждое утро, поворачиваясь на восток и прося прощения у будущего дня, каждый вечер, поворачиваясь на запад и прося прощения у дня прошлого. Это очень хорошо понимал г-н Шульц, когда в сорок шестом году, еще в начале своей деятельности, повез гум. помощь на двух грузовиках через разоренную Европу.

После визита в “Благую весть” Саша вернулся в свой заброшенный домишко, взял чайник и спустился к реке за водой. Мутная вода городской реки жалась к его ногам, как беспородный щенок.

“Кто? — сосредоточенно думал Саша Иванов. — Кто?”

В тот день, когда “Благую весть” посетил Саша Иванов, Нина Лапсердак как всегда задержалась после работы. Она прошла по всем комнатам, по всем кабинетам, устланным бесшумными, лохматыми коврами, ровно поставила стулья и полила цветы. Она всегда уходила последней. Зенту она боялась.

По дороге домой Нина Лапсердак зашла к своей старой приятельнице Поделковой. Поделкова открыла ей дверь голая, в наброшенном халате и, шлепая мокрыми босыми ногами по полу, опять убралась в ванную. Нина Лапсердак повесила плащ на вешалку и пошла за ней. Поделкова лежала в ванной, как огромный, голый, желто-розовый тюлень. Так она изгоняла винные пары. В комнате, укрывшись пледом, спала никому не известная, чужая женщина. Поделкова никак не могла вспомнить ее имя. Лариса, Наталья или Валентина… Короче, она просто пришла мыть окна. По вызову. Оказывается, была еще художница Коркина, но та благополучно убралась восвояси еще полчаса назад. Эта Лариса, Наталья или Валентина, которая пришла мыть окна, по вызову, оказалась совершенно замечательным, редким человеком, и в порыве дружбы они все трое вместе вымыли в комнате большое окно и балконную дверь. А потом это отметили, распив бутылку настойки “Мiцной” объемом 0,7. Вполне возможно, что все это произошло и в обратном порядке — сначала они распили бутылку “Мiцной”, а потом уже вымыли окно и балконную дверь.

Несмотря на всю свою основательную разобранность, в глазах Поделковой мелькнул четкий практический интерес.

— Слушай, — сказала она, — подруга, где ты там пристроилась?

— Ты же знаешь… — сказала Нина Лапсердак. — Я говорила.

Поделковой можно было не говорить. Она и так все знала.

— Не нравится мне она, — сказала Поделкова, немного попыхтев и похлюпав водой.

— Кто? — не поняла Нина Лапсердак.

— Твоя Зента!

— Она не моя.

— Тогда чья же?

— Не знаю, — сказала Нина Лапсердак устало, ей не хотелось спорить с Поделковой. — Не знаю… Я выживаю.

— Мы все выживаем, — мрачно заметила Поделкова.

Это было несколько чересчур. Поделкова всегда выживала неплохо. У нее была тьма знакомых — приятелей и приятельниц, она была уверена в себе, из всего умела извлекать какую-то свою пользу, выдавала желаемое за действительное, что особенно замечательно — потом имея это желаемое. Особенно завидным для Нины Лапсердак было такое ее качество, как уверенность в себе. Это была скорее какая-то физическая уверенность большого, сильного, полнокровного животного. Вот и сейчас, лежа в ванне, огромная, желто-розовая, она вальяжно занимала собой жизненное пространство, ничуть не стесняясь своей наготы, а как будто даже ею особенно самоутверждаясь. В то время как Нина Лапсердак, немного сутулясь, сидела в углу на колченогом табурете и, даже сидя на табурете, занимала только его край. Так с ней было всегда и везде. Со всеми.