Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест [litres]

Следующий зал, кальдарий, с куполом и двумя рядами окон под сводами, чей желтый мрамор разогревался горячим воздухом из печи до температуры пустынь египетских в июньскую пору, так что возлечь на него было едва возможно: приходилось поливать водой студеной, мокрыми простынями устилать, прежде чем банщик примется разминать да мылить твое уставшее, замызганное многими пороками тело, выковывая его, словно Гефест в кузне. Банщика звали Тамаль. На невольничий рынок в Дамаске он был привезен из Нубии и вот уже десять лет служил при дворце, услаждая клариссима своей черной и гладкой, словно горный обсидиан, кожей, яростной, животной силой и абсолютным молчанием, поскольку после определения в термы ему отсекли язык. Хорошо еще, что не яйца – могучие, как у племенного быка.

Прошедшая ночь закончилась на рассвете, когда дворец покинул императорский префект вместе со своей хлопотливой свитой, состоявшей не только из чиновников, военных и сановных людей, но и нескольких писателей из Александрии, женоподобного баснописца, веселившего честную компанию короткими сатирами на известных столичных сенаторов и на самого императора. Клариссим попросил тут же, во время пиршества, прочесть сатиру и на себя самого. Баснописец, должно быть, давно ее выучил и прочел под истерический смех собравшихся:

К рассвету египетская депутация, как говорится, утопала в объятиях Бахуса. Кое-кто уже громоподобно храпел, уронив буйны головы в блюда с остывшей бараниной, карминовыми раками, подавленным виноградом со смоквами. Те, что помоложе, продолжали кутить, вливая в себя кубок за кубком разбавленного и оттого коварного вина. Императорский префект, озабоченный беспорядками в Пальмире и хронической бессонницей, которую ни вино, ни опиум не унимали, дремал в забытьи не больше пары часов, а очнувшись, тут же повелел седлать лошадей и паковать поклажу, чтобы выехать из города по холодку. Клариссим, пошатываясь и проклиная бессонницу префекта, сопроводил депутацию до самых ворот, а оттуда направился в термы, которые всякий раз готовили к утру после господских пиршеств.

Пустынный зной кальдария разморил его хуже прежнего. Взор клариссима повело кругом. Глаза закатились. Повелитель обмяк тряпкой на руках подоспевшего банщика. Тамалю пришлось выволакивать его к прохладным бассейнам, опустить на ложе, прикладывать к вискам холодные тампоны с розовым маслом, совать под нос флакон с уксусом. Очнувшись от синкопе, светлейший первым делом сблевал. И на банщика своего бесценного, черного, и на ложе, и на пол. Воздух сразу же сделался кислым, как если бы то были не царственные термы, а самая захудалая городская забегаловка. В тот же миг светлейшего утерли, умыли, зловонную кислую лужу собрали тряпьем, лепестками розовыми воздух освежили. Словно дитя неразумное, болящее на руках перенес Тамаль своего господина в неглубокий бассейн с изображениями играющих дельфинов по краям, где поджидали его специально обученные наложницы в туниках тончайшего хлопка, сквозь который возбужденно торчали острые соски грудей, крутые бедра с выбритыми лобками. В прозрачной воде тонкий хлопок и вовсе превращался в паутинку, открывая повелителю все самые сокровенные девичьи изгибы и складочки. Да тот, честно говоря, по причине глубокого похмелья и необычайной слабости после обморока на наложниц внимания не обращал. Грузный шестидесятилетний мужчина с короткой шеей, раздувшимся животом, кривыми конечностями, покрытыми густой шерстью, с двухдневной щетиной на иссеченном морщинами лице с двумя продольными шрамами, завоеванными во времена войн с галлами, и удивленно вскинутыми бровями над блеклыми, словно застиранными глазами мало чему удивлялся и уж тем более не восхищался почти ничем. Покуда наложницы, намеренно касаясь его тела грудями и бедрами, намыливали тулово клариссима да смывали затем пушистую, ароматную пену, тот смотрел куда-то мимо. Изредка зевал. По привычке скорее, нежели от каких-нибудь даже мимолетных чувств, хлопал по бедрам девушек. Как хлопал он по крупу своих племенных жеребцов в стойлах.