Мария Метлицкая - Мандариновый лес

Да, Жень, такая история, забыла тебе написать – бреду тут я с работы по Невскому, замученная, полудохлая, на каблуках (была встреча с новгородским автором-детективщиком). Погодка мерзкая, наша, питерская, мартовская, дождь со снегом, ветрило, под ногами мерзкая каша. Все, как положено.

Бреду себе и мечтаю о чашке чая и бутерброде с докторской колбасой.

И тут мне по плечу, со всей дури:

– Светк, ты, подруга?

Оборачиваюсь и – не узнаю. Тетка какая-то, огромная, как ледокол «Ленин», как мамонт. Берет в снегу, брови тоже, тушь растеклась, красная помада разъехалась. Пальто с мехом песца и тоже в снегу. Короче, тетка – Дед Мороз из советского санатория.

Я стою, глазами хлопаю, а она меня по плечу, снова и снова, лупит и лупит:

– Ну, Светк, ты чего? Совсем меня не узнала?

Оборотик, а? «Совсем меня не узнала» – короче, ржу.

А в голове табун мыслей: кто, откуда? Соседка из дома, уборщица из «Буквоеда»?

А она как заржет! Эх, говорит, короткая у тебя, Светка, память! Девичья прямо! Это ж я, Лариса Васильевна! Ну старшая медсестра из реабилитационного центра, где ты со своей Сокольской была. Вспомнила?

Вспомнила, деваться-то некуда.

А она мне радуется, как маме родной, будто мы с ней старинные подруги, а не случайные знакомые – чудна́я!

– Как там твоя Евгения? – спрашивает. – К нам не собирается?

– Не знаю, – говорю. – Все может быть.

Осторожно, как понимаешь. А она в воспоминания ударилась:

– Эх, говорит, хороший был вечер! Молодец твоя Сокольская, умеет тронуть сердца! И зал умеет держать – говорю ж, молодец! А все потому, что ей верят! Потому что говорит искренне, без фальши. Она ж из нас, простых российских баб, и нас понимает. Да и говорит душевно и по делу. В общем, приедет в Питер – милости просим! Всегда вам, девчуленьки, рады! А тот вечер мы еще долго вспоминали, пару недель точно. Обсуждали, делились мнениями. Событий-то у нас, как понимаешь, кот наплакал. Да и хорошего ведь на свете немного. Теплого, душевного, настоящего. У всех немного, а у нашего контингента – совсем мало, почти ничего.

Я поддакиваю и киваю.

– А сама-то как? – вдруг спрашивает, как будто вообще обо мне что-то знает.

– Да нормально, – говорю. И вдруг ляпаю: – Дочь замуж собралась.

А Лариса эта Васильевна опять как хлоп меня по плечу:

– И чего? Что за расстройство?

Я жмусь, как на танцах, вздыхаю. Типа, рано и все такое.

А она говорит:

– Брось, Светк! Кто там знает – когда рано, а когда вовремя? Главное, чтоб поздно не было! А то, как я, – ой, не дай бог! Все выпендривалась, оттягивала – то он чавкает за столом, то шарики хлебные делает, то нос у него не тот. Можно подумать, я – графиня-красавица!

И ржет как лошадь. А потом погрустнела:

– А он взял и слинял! Сделал ручкой. Короче, довыпендривалась. А больше никто не позвал – так и просидела всю жизнь в старых девах. Думаешь, сладко? Одиночество, Свет… Ну как певица мосластая орет: «Одиночество – сука», помнишь? Всю душу выкручивает, выжимает, как я своими ручищами мокрое белье. Это хорошо еще, что я в нашу больницу попала. Всю жизнь на одном месте, прикинь? Дом родной! Так и живу ее проблемами, своей больнички. Потому что своей жизни нет.

Стоим, молчим. Дед Мороз мой варежкой слезы утерла. Чую, что сама разревусь. Не сдержусь – так приперло.

А она вдруг оживилась, что-то вспомнила и опять меня по плечу – хрясь. А рука у нее ого-го!

Я аж пошатнулась, веришь?

А она улыбается во все свои золотые коронки, лыбится прямо! Я смотрю на нее и думаю: тетка эта, Лариса Васильевна, кажется, и не поняла, что век на дворе двадцать первый. Так и осталась в далеких восьмидесятых: шапка эта песцовая, кольца с синтетическими рубинами, коронки золотые, тени синие.

А она говорит:

– Светк, ты помнишь нашу Олю Резникову? Ну девулю молодую, худенькую такую, глазастую? В шапочке белой вязаной?

Я осторожно пожимаю плечом:

– Ну-у, наверное…

– Да помнишь, – злится она. Не говорит – орет на весь Невский! – Ну, вспоминай! Оля Резникова! Самая молоденькая, ты чего? Она еще твою Сокольскую в позу поставила. Ну что, вспомнила?

Вспомнила, говорю. И правда, вспомнила. Как ты тогда, Женек, расстроилась. А как такое забудешь?

А Лариса Васильевна продолжает орать:

– Так выздоровела наша Олька! Ну в смысле, почти! Чудо просто, шансов-то почти не было, а тут! Вера Самойловна, главврач наша, лекарства импортного добилась! Знаешь, сколько одна ампула стоит? Не знаешь! Полтора миллиона! Как тебе? А она добилась. Весь Минздрав на уши поставила и добилась! И живет наша девка, живет! Она же детдомовская, помнишь? Квартиру ей не давали, сволочи, все ждали, пока помрет. Во твари, да? А она живая! Назло этим гадам! Чудо, да? Олька не верила. Да почти никто не верил, особенно наши, медицинские. А Вера Самойловна верила, такой она человек. Боролась за нее, как за родную. Квартиру мы пока не выбили, но дело к тому, – посерьезнела и нахмурилась Лариса. – Ничего, выбьем, не сомневайся! Меньше своруют! А пока я Ольку взяла к себе. А что? У меня квартира отдельная, больнице спасибо. Лет десять уже, до этого я в общаге жила. Я ж не питерская, псковская. Так вот, забрала я Ольку к себе, чтоб не в общагу. Кормлю ее всяким разным – оладушки там, сырнички. Пирожки пеку. В общем, вес набираем – и она, и я, старая лошадь! Но щеки нарастили. Ты б ее не узнала! И даже жених у нас появился – а что, нормально! Неплохой вроде парень. Электриком у нас в больнице. Дай бог и квартиру получим, и свадьбу сыграем! А ко мне по выходным будут ездить. У нас красота: воздух, лес – все-таки загород!