Юрий Мамлеев - Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60–70-х годов

— Ведь сыночек у матери помирает, родное дитя, — зычно закликушествовал он, поднимая огромные руки то на грудь, то к небу. — Люди, а?! Люди?! Али вы крокодилы?! Ежели бы чужой или племяш… А то ведь родное дитя… Пожалеть тут надо, приголубить, а… Дубины…

Он так кричал и самозабвенно расплескивался, что не заметил, как Вера Семеновна с дачниками уже ушли. Долго еще потом он орал и даже, когда милицейская машина уехала, одиноко бежал по темным дачным улицам, крича и причитая, пугая собак и старух.

Вера Семеновна между тем подходила к своему дому. Она ушла, потому что посмотрела на часы: прошло уже сорок минут. Состояние у нее было мертво-обреченное, слегка полоумное и в то же время спокойное.

Она думала о том, что она еще с самого начала, когда выбежала из калитки, ясно осознала то, что хоть ей и встретятся люди, но никто все равно не поможет. Что просто так должно быть, судя по всему, что такое жизнь, и возмущаться так же нелепо, как если бы ударила молния и убила ребенка. Но ее душил кошмар сам по себе, потому что исчез ее мальчик: она была уверена в этом, в таких случаях врачи не ошибаются.

Маленький распушистый куст на мгновенье показался ей сыном; она взмокла, и ей захотелось поесть; по спине прошел холод. Вдруг Вера Семеновна подумала, что теперь, без сына, ей сполна будет хватать ее пенсии.

Посмотрела на небо: может быть, ей еще удастся слетать на луну.

В саду, у ее дома, шумели, точно разговаривая с Богом, деревья. У калитки освещенная уличным фонарем стояла старушка-соседка. По ее оживленному лицу Вера Семеновна поняла, что Сережа умер.

Неудачный я человек. Очень нежный и очень жестокий. Нежный, потому что люблю себя и, наверное, от страха хочу перенести эту нежность вовне, смягчив ею пугающий меня мир… Очень жестокий, потому что ничего не нахожу в мире похожего на меня и готов поджечь его за это.

…Уже два года назад все свои претензии к миру я перенес на маленькое, изящное существо с тронутыми, больными любопытством глазами — мою жену… Огромный, чудовищный, как марсианские деревья, мир смотрел на нас в окна, но мне не было до него никакого дела… Теперь это все позади… Медленно, как закапывается гроб в могилу, тянется последний акт нашей драмы… Жене — ее зовут Вера — имя-то какое ехидное — хочется нежности… Боже, до чего ей хочется нежности!.. В некотором смысле нежности хочется и мне. Ну скажите, почему такой гнусной, изощренной в жестокости твари, как человек, непременно нужна нежность? То, что человеку нужен топор, — это понятно, но почему нежность? А может быть, наоборот, и жесток-то человек только потому, что ищет и не находит нежности, и все войны, кровопролития, драки, самоубийства объясняются этим крикливым, вопиющим походом за несбывающейся нежностью… А все почему: хочет человек, чтобы его все любили, носились с ним, признавали до самых патологических, гнойных косточек — а раз нет этого, так и получай пулю в лоб… Нет чтобы только в себе искать основу всего… Слаб человечишко-то, слаб…

Так что нежность-то, господа, вовсе не такое уж кроличье свойство, как кажется на первый взгляд. Совсем даже напротив. Ничего более непримиримого я не встречал…

Маленькая бедная девочка, как она на меня смотрит своими добрыми, самоотверженными глазами… Казалось, готова умереть за меня… Но не за меня, а за комочек полнокровной, от кончиков пальца до души, ласки… О, нет, нет, я не так жесток — или не так честен, — чтобы говорить ей, что уже давно не люблю ее… Потому что я настолько мерзко, обреченно и жутко влюблен в себя, что могу по-настоящему любить душу, не отличающуюся от моей, а таких не может быть… Есть только родственные более или менее… А мне этого мало… Да, впрочем, есть ли родственные?! Правда, это я только относительно своей жены говорю…

— Принеси чего-нибудь поесть, — говорит Вера, а сама пристально следит за мной…

Чувствует сердечко-то, чувствует… Я горделиво подхожу к ней и нежненько так, почти религиозно, целую ее в висок… У нее, правда, очень красивый висок и жилки, умные такие, в глубине бьются… Если бы ее висок отделился от нее и жил сам по себе, то я, может быть, любил бы его… Холоден и чист мой поцелуй праведника… Верины глаза наполняются слезами.

— Ты любишь меня? — спрашивает она.

— Конечно, милая, как могу я не любить, — смрадно и проникновенно отвечаю я.

И выхожу из квартиры… за покупками.

…Веселое, сумасшедшее солнце заливает мир своей параноидной неугасимостью… Это правда, что я уже не люблю Веру; но точно таким же я буду по отношению к любым женщинам; значит, в своеобразном смысле я все-таки по-своему люблю Веру.