Юрий Мамлеев - Том 1. Шатуны. Южинский цикл. Рассказы 60–70-х годов

Мы, настоящие, цепенеем и ждем. А «мы или они на шкафу» кривляются, дергаются в странной, непотребной ласке и хватают с неба невидимые апельсины.

А у «существа № 8 на шкафу» вдруг появляется где-то в прозрачной глубине его тетраэдного тела туманное лицо человека. Потом оно вдруг исчезает, и в «существе № 8» выделяется ангельский лик.

— Давайте их убьем, — вдруг говорим «мы на шкафу», указывая на себя настоящих.

«Они на шкафу» смотрят на нас своими пристальными, сумасшедшими глазами, и мы впиваемся так друг в друга, покачиваемся и, сидя, чуть приплясываем вместе со всем нашим выкинутым миром.

Кажется, все безумие голого существования смотрит на самое себя и, сплетаясь с самим собой, порывается разгадать тайну. Да, да, мы хотим броситься друг другу в объятия. «Они на шкафу» даже напряглись, словно готовясь к прыжку. Хотим броситься, но не можем… Может быть, они там опять уговариваются убить нас. В это время с мертвой птицы встает бледная, изможденная Лада. Она — одна неотделенная. В ее руке — бокал вина. Она медленно обходит каждого из нас настоящего, целуя в губы. И «те на шкафу», точно завороженные ее неземной нежностью, начинают белеть, исчезать и со свистом входить в нас настоящих. К нам понемногу возвращается сознание; но это далеко не все, мы сидим полуоглушенные, а там, на шкафу, видны еще бледные контуры нас самих.

Мариус. На этот раз было слишком ужасно… Почему ты не поцеловала нас раньше?

Лада. Какой был смысл?.. Я сама чуть не погибла, отделившись. Мне нужны были силы и время, чтобы собрать в единый порыв, в единые три поцелуя, всю свою нежность… потому что только такой сверхчеловеческой, потусторонней нежностью, которая граничит с безумием, можно было смирить их… или, вернее, те мрачные силы, марионетками которых были те, на шкафу…

Я (потрясенный). О, это не был поцелуй женщины!

Лада (смеется). Поцелуй только женский может воскресать лишь…

Существо № 8 (бормочет). О, наша колдунья… Гав, гав…

Мариус. А те призраки все еще сидят на шкафу.

Лада. О, не будем обращать на них внимания, они такие бледные и скоро исчезнут, правда, один чего-то урчит.

Я. Ха-ха… А предметы опять начинают подмигивать и перевоплощаться. Значит, дело идет к затишью.

Мы все понемногу успокаиваемся. Только наши призраки на шкафу начинают млеть и, извиваясь, целовать стенки, как будто они лезут на них.

Где-то за окном, увитым змеями, появляются безразличные, говорящие сами с собой фигурки людей.

Предметы меняются нежно, осторожно. Ладочка странно корректирует их изменения движениями рук.

Но во всем чувствуется болезненность, как после тяжелого приступа. Даже какая-то постоянная, вечная болезненность. И все-таки что-то начинается, вздрагивает, происходит. Словно непрерывно Кто-то Большой и Невидимый варит свое вечное, мировое месиво. Пространство вдруг наполняется нашим растекшимся, унылым и безразличным полем сознания.

И мы точно бродим в своем ставшем индифферентным и огромном разуме. И только внутри нас его самые родные, последние остатки борются с неизвестным.

Иногда с визгом проносятся какие-то сгустки наших прежних мыслей, затем юркие, слабоумные, оторвавшиеся и теперь странно существующие сами по себе наши похоти и ассоциации.

— Они дерутся, — обиженно сказал Мариус.

— А нам на все плевать, — махнуло «рукой» существо № 8.

И действительно, это не было так катастрофически ужасно, потому что рядом жила Лада.

Может быть, она была для нас отделившаяся нежность Творца…

И мы, ни на что не обращая внимания, говорили только о ней, думали только о ней, и она присутствовала в нас даже тогда, когда наши мысли были заняты другим. Сумеречность и высшая внереальность наших отношений усиливалась еще тем, что у нас, точно мы были не от мира сего, полностью отсутствовала ревность. Но главное — везде, во всех уголках нашей души, была разлита атмосфера нездешней, немного даже истерической нежности; это был то тихий, тайный, то надрывный, поющий поток Нежности, который ни разу, ни на одну секунду не прерывался ни грубым словом, ни холодом рассудка, ни жестом, ни невниманием. И именно эта страшная непрерывность, точно указывающая, что нет сил выше этой нежности, создавала такой торжествующий, вечный, замкнутый в себе духовный сад. Это было состояние какой-то бредовой влюбленности.

Лада. Ну что же, друзья, еще далеко не все кончено, и смотрите, наше прошлое растеклось по всему пространству, оно грозит, оно есть.